Назад возвращается потихоньку. Метет ногами пыль.
— Глянь, журавль идет. Эй, жу-ра-а-авль… — кричат мальчишки длинноногой Верке. Посвистывают и кричат. Покажет им язык Верка, засмеется звонко, хорошо, встряхнет головой:
— Чирки вы. Сопли наружу.
И примется бежать по горячей пыльной дороге.
А мальчишки заулюлюкают, надуются воинственно и примолкнут.
Умчится Верка в лес, в глубокие чащи с птичьим писком, вздохами, пересвистами, слушает, как ветер бежит по листьям неведомо куда, шуршащий, теплый. Хрустнет ветка под ногой, и сразу будто зашумит, зашепчется лес, уронит птиц с веток, аукнет далеко, и уже нет заколдованной тишины.
Задохнется Верка от необъяснимой жути и светлой радости, выбежит на поляну, осмотрится, и опять начнется танец. Точно переломятся руки Верки, закинется голова назад, волосы вспыхнут солнечным светом, и чудится Верке, что из кустов звери на нее глядят завороженные, незлые — весь лес глядит и поскрипывает соснами, и покачивает на тонких ветках птиц.
Притихнув, усядется на замшелый пень, переведет дух, крикнет в лес:
— Эээ… эй! — И чутким ухом ловит далекое круглое эхо.
Однажды в воскресный день взял отец Верку за руку и повел на станцию. Сели они в зеленый вагон и поехали в город смотреть «спектакль», как сказал отец.
Спектакль… От этого яркого слова першило в горле, и в груди точно солнце было. И тесно стягивало платье в поясу, и ботинки хрустели, как сахар.
Когда в зале погас свет и красным блестящим огнем вспыхнул занавес и пополз медленно вверх, — открылось чудо. Верка не слышала ни музыки, — никого не слышала. Ей не хватало воздуху. Она вся была глазами, жадными, вбирающими волшебный мир сказки. Она даже не поняла, о чем рассказывала сказка. Она плакала. Она тоже была там, где так красиво умирал лебедь.
Ей казалось, что лебедь умирал, и было почему-то жалко себя.
А когда зажегся ослепительный свет, отец сказал:
— Вот дуреха… Чего ревешь-то? Куда же мы с эдакими глазами…
— Лебедь умер?
— Нет.
— Умер…
И Верка опять заплакала.
Вечером у изгороди, вытянув босые ноги, Верка рассказывала Розе с Анкой о лебеде и о городе.
Первая звезда вышла на небо, случайная и бледная.
Анка, не моргая, выпятив губы, слушала и часто проводила рукой по волосам, приглаживая слюнями мелкие кудряшки. Ей хотелось быть большой и красивой и тоже поехать в город, в «спектакль», и рассказывать, как Верка, длинно и со словами особенными, как во всех сказках.
Роза ковыряла в земле палочкой и пускала слюни. Говорить она еще не умела.
Отец утонул в прошлом году.
Осыпался под ногами песок у Верки. Волга текла величественная и гладкая. Бежала Верка сколько было сил. Прямо у воды вверх корнями торчал пень. На нем висели брюки отца, и с них капала вода. А рядом в песок зарылись ботинки с кривыми высохшими носами.
У изгороди на корточках сидели бабы и тихо говорили.
Отец лежал на доске, закрытый марлей, прилипшей к телу. Лица не было видно. Верка видела только скрюченные пальцы ног с желтыми ногтями. Мать сидела около отца, терла опухшие, уже бесслезные глаза и трогала под марлей грудь отца.
— Чо щупаешь-то… Коли живой был, дышал бы. Мертвое дело, — сказал бакенщик дядя Федор, очищая с ладоней землю.
Верка тоже присела было подле отца, вскрикнула и полетела назад по берегу, бросая по ветру руки, словно пританцовывала на лету. Страшно было Верке.
Переговаривались бабы у ограды, руками показывали: дескать, плохо с Веркой, умом отлетела к богу, — крестились поспешно.
До самого снега пролежала Верка в постели, горячая, с крупным потом по ночам. Ни с кем не говорила, только думала, устремив неподвижные глаза в потолок.
«Отдам тебя на балерину учиться. Вся земля тебя глядеть будет», — слышалось Верке, стонала она в жарком бреду, и опять ни слова. «Отнял бог язык», — сказывала Ксения, бабка ученая, с важным лицом и мокрыми губами.
Пришептывала Ксения и в угол, и в стены, и крестилась будто одним пальцем, нехотя.
А Верка слушала ее, вздрагивала и наконец выпалила:
— Уйди… Уйди…
А бабка и обрадовалась, довольная ужала губы, сморщила в затаенном смешке маленький лобик, завязала узел платка на шее и твердо ступила за дверь.
Глупая бабка Ксения думала, что она спугнула хворь.
А ночью просила Верка мать:
— Уедем, уедем. Темно здесь. Боязно больно. Страшная бабка, все бога поминает, а его и нет. Уедем, мама.
И вправду уехали. Продали дом и корову, тепло закутали меньших — Розу с Анкой, погрузились в машину и до самого города по ровному снегу, считай, верст тридцать гнали, жмурясь от солнечного блеска вокруг.