— Во! Здорово… А, сынок? Поет… Силища-то…
Я таким его не видел. Он стоял чужой. Он был еще там, в море. Он не любил ни меня, ни мать. Он любил море.
Я опустил голову и побрел по тропе к дому. Я хотел умереть. «Назло уйду и брошусь со скалы», — решил я. Мать выплачет глаза, а отец будет глядеть в море и, блестя глазами, говорить:
— Во! Здорово… Поет…
Я ненавидел его.
Но когда сели за круглый покачивающийся стол и в самоваре зарокотал кипяток, я снова стал маленьким, и никудышные мои угрозы исчезли.
Мать перевязывала отцу руку. Рана была глубокая, с оборванной по краям кожей. Отец морщился и сквозь зубы цедил:
— Я тебя, Лешка, в город повезу. Много конфет куплю.
— Я не люблю конфет… Это сверчок… — Я не договорил, я врал, а отец не терпел лжи. Он сидел жесткий и сухой. Он молчал. У него были черные кудрявые волосы. Раз в месяц мать их безжалостно подрезала ржавыми ножницами, складывая в улыбку губы.
У меня с приездом отца не ладилось настроение. Я подошел к полке, взял стихи Пушкина и, слюнявя пальцы, быстро залистал страницы. Бумага шуршала, Я знал, отец строго-настрого запретил пачкать книгу. Но мной овладела упрямая злость.
Я уселся напротив отца и, смачно облизывая пальцы, нарочито весело перебрасывал желтые листы.
Отец молча наблюдал за мной. Темные колючие зрачки его не двигались. Он даже не моргал.
— Закрой книгу, — вдруг тихо сказал он.
Я покорно, с испугом поглядел ему в глаза и медленно положил книгу на стол.
— Ты злой, Алексей… да и трус, кажется. Отправляйся спать.
Я думал, что лопну от обиды. Я прямо, с вызовом застыл глазами на лице отца. По его щекам тянулись резкие морщины. Он уже старел, мой отец.
Толкнув плечом дверь, я забрался на кровать и так долго сидел, передумывая свою маленькую жизнь. Меня душили слезы. Я хотел, чтоб отец выпорол меня — тогда бы меня пожалели. Но он всегда наказывал тихо и обидно.
Стемнело.
Я выбрался через окно на колючий кустарник и побежал. Я бежал вдоль моря по обрыву. Камни впивались в босые ноги нестерпимой болью. Я задыхался. А море лежало ровное, как ладонь. Туман тянулся волнистой полосой у скал, а на гребне скалы мутно означилась луна.
У меня кончились силы. Я сел на камень и заплакал. Темнота сгущалась. Я захотел пить. Поднявшись с камня, я охнул — из ноги сочилась кровь. Когда я ее рассек, я так и не вспомнил. Пополз вниз к воде. Где-то близко должен был быть ключ, у самого моря. Но становилось совсем темно. Я кусал губы и, осыпая влажную гальку, полз к дому. Пальцы остро ныли. Я ободрал ногти…
Когда я очнулся, подле меня сидел отец и жевал трубку. Я нарочно не открывал глаз и сквозь ресницы следил за отцом. Он горько опустил подбородок на грудь и выбил в пепельницу трубку. На одеяле лежал томик стихотворений Пушкина.
Я хотел позвать отца, но он погасил лампу и лег со мной рядом, обняв большой рукой. Над подушкой равнодушно шуршал конфетными обертками сверчок. В окно крупно вплывала луна. Море не шумело. Я тоже обнял отца за шею и заснул. Мне приснилось, что отец стоит по колено в воде и говорит:
— Я привезу тебе ветер. Жди. Ты должен взять в руки ветер. — Разорванная в клочья волна летела ему в лицо, а он улыбался:
— Поет… Силища-то…
Утром, когда я проснулся, мать хлопотала у печи, а отца не было.
— Мама, а когда вернется отец?
— Скоро, сына… Вот испечем булки, и он придет. Он сети у берега ставит.
О, эти булки, они выпекались только в редкие праздничные дни. Тогда на столе появлялось кислое вино и белые сияющие чашки. Мама надевала цветастое платье и становилась тоненькой и красивой.
Я любил все необыкновенное.
В те дни я боялся, что меня рано отошлют спать и не дадут послушать патефон. Мать с отцом танцевали под него, обнявшись, а я подпевал, старательно глядя на них.
К нам приезжал иногда из села, за много верст, дядя Вася на бойкой лошаденке с бубенцами. Он привозил новости и после обильного чая долго беседовал с отцом, даже ругался, уговаривая его уехать, но отец тихо говорил:
— Нет. Здесь и умру.
Я с ним соглашался. «Мой отец правильный человек», — думал я.
Дядя Вася еще засветло уезжал, позванивая бубенцами. А отец целый день сосал трубку и хмуро сдвигал брови.
Писем мы не получали. Мы были одни на всем свете. «Робинзоны», — смешно называл нас отец.
Только дядя Вася не забывал наш домик, привозя пахнущие краской и городом газеты.
Я никогда не был в городе. Но ясно построил его в своей мечте. И мне казалось, что газеты пахнут городом…