Когда же придет доктор? Он как волшебник. И голос у него волшебный. Всю таблицу умножения знает доктор. И по пальцам ему не надо считать. В школе не учится, а знает. Может, он тайком в бумагу подсматривает? Хитрый какой. Вот бы поймать. Не поймаешь. Видеть надо, хорошо все видеть. Тогда и не нужно знать, как пахнет солнце. Прямо видеть можно и карандашами рисовать. Красиво так рисовать: желтым, зеленым, красным. Хорошо рисовать. Доктор говорит, что возьмет с собой в лес, и мы будем искать солнце. Оно опускается в овраг, и его надо отыскать. Оно круглое и маленькое на земле, как яблоко, а в небе тяжелое и большое. Вправду бы найти.
Почему все дождь и дождь? Вся земля в лужах.
В то лето тоже были лужи и в каждой по солнцу, и его ногами можно было бить, разбежаться и ударить, оно разлеталось брызгами, даже на лицо попадало, и опять оставалось в луже, чистое и гладкое.
пели во дворе. Били ногами по лужам и пели, и платья мокрые были и волосы, — все мокрое было.
Девочка вдруг приподнимается на локтях и тоненько-тоненько поет:
— Что с тобой?
— Ничего, мама…
— Тебе нельзя волноваться. Лежи тихо, Я тебе ботинки и ленту купила. В магазине столько народу.
— Дай я подержу в руках.
Широкая лента. Какого она цвета? Может быть вплести ее в волосы? Доктор скажет:
— Какие мы нарядные…
Вот если б пальцами цвет узнавать можно было бы, тогда и видеть не надо. Дотронулся только и пожалуйста:
— Красная…
А ботинки вкусно пахнут. В то лето тоже покупали ботинки, но они уже прохудились и остались в больнице. Там, наверно, всегда остаются ботинки всякие. А взамен дают мягкие и теплые туфли, чтоб нельзя было топать и шуметь. На то она и больница — тихость кругом и врачи в белых шапочках. Садятся подле постели и светят в глаза чем-то горячим, блестящим, будто крошечное солнце на стекле, только не настоящее, и нужно глядеть на него, не моргая, до самых слез глядеть. И так долго-долго. Каждый день.
А потом все стало расплываться, словно в запотевшее окно смотришь, и только пальцы видно, что разжимают веки.
А потом вовсе ничего не стало, как молоком залили…
И ботинки там остались…
Ох, как шумит дождь. Ему и шуметь можно. Сильный дождь. Наверное, с пузырями. Они лопаются и снова надуваются. Прыгают пузыри, сталкиваются. Руками бы их ловить.
Листья пожелтеют, попадают на землю, вылиняют под дождем и высохнут. А там и в школу идти, размахивать портфелем. Доктор говорит, что и мы пойдем. Возьмемся за руки и пойдем. Весело шагать в школу. Но для этого надо видеть. Вот открою глаза и увижу. Раз, два, три…
Девочка глядит в потолок неподвижно, широко.
Он белый, потолок. И комната вся белая.
— Здравствуйте, маленький человек.
— Ой, доктор! А я испугалась. Я ждала… Вы не простудились?
Ладонь доктора гладит волосы. Добрая у него ладонь. Подложить бы ее под щеку и заснуть, и красивый сон увидеть.
— А у меня лента есть. Она красная, да?
— Да…
— Мы будем таблицу умножения учить?
— Конечно будем… И рисовать будем.
Девочка хлопает ладошками и прикладывает к губам ленту.
— А я знала, что лента красная. Пусть дождик идет. Хорошо, когда дождик. А вы мне нарисуете зеленый ветер? Он зеленый, как трава.
— Обязательно зеленый. Вот сейчас градусник поставим и начнем рисовать.
Улыбается девочка. Улыбается всем лицом, светло и тихо.
— Вы возьмете меня в лес солнце искать… Я буду послушная и шуметь не буду. А вы не знаете, чем пахнет солнце? И мама тоже не знает… Большим небом пахнет. Только дождь сегодня, и вчера был дождь. И солнца нет.
Шумит, рассыпается каплями по стеклу дождь. А где-то далеко-далеко над гладкими крышами чистой синью светлеет небо.
МЫЛЬНАЯ ПЕНА
У меня был драный, наверное, сто лет ношеный портфель. Замок заржавел, ручка отлетела, и вместо нее я прикрутил проволоку. Мать все хотела купить мне новый, да никак не получалось с деньгами.
Ей было очень трудно, моей маме.
С утра, выпив несладкого чаю, она уходила в госпиталь и возвращалась только поздним вечером. Она работала уборщицей. От ее рук пахло полом и краской.
Чтоб как-то подработать, она приносила в дом белье — широкие и просторные простыни, наволочки и рубахи — и после тяжелого дня при желтой коптящей свече стирала в ребристом узком корыте. Мыльная пена вздувалась, шипела и чавкала.