Вдруг встрепенется птица, пересвистнет легонько и опять замолкнет, зачарованно слушая, как летит ее голос по блестящим листьям в глубь чащи.
Встряхивается Анг, рыкает крепко, показывая острые клыки, и, весь подобравшись, уходит на охоту.
Ара загоняет волчат в гнездо, ворчит что-то строгое, зажигается глазами и вслед за Ангом неслышным шагом пропадает в чаще.
Она снова чувствует, как пружинисто наливается гибкое тело, как упруг шаг и тяжело ударяет сердце.
Она выходит на поляну, ловит далекий лосиный запах и уже веселым гоном, толчками откидываясь от земли, мчится через лее.
Она гонит долго, хватая разгоряченной пастью воздух. Она уже взяла след, свежий, мягкий. Она уже ничего не видит, кроме четкого следа лосиного копыта.
Но вдруг останавливается резко, ложится, остро подняв здоровое ухо — впереди человек.
Ара помнит озеро, помнит отброшенную выстрелом землю, помнит волчицу-мать. Ей становится страшно и хочется взвыть, позвать Анга.
Человек идет по лесу.
Застыла Ара, вмялась в землю, вздыбила шерсть, бросилась в сторону и, обламывая ветки, понеслась назад к гнезду.
Неслась, петляя, накипала пена у пасти, срывалась комочками снега…
Пусто в гнезде. Птица поет на суку, маленькая, как шишка. Заметалась Ара, взрыла лапами землю, широко открыла клыки.
Еще тепло в гнезде от волчат.
Еще пахнет ее волчатами.
Резкая боль сцепила переднюю лапу. Упала Ара, дернулась — крепче сошлись стальные зубы капкана, держат трепещущую Ару — попробуй вырвись.
Свилась в жесткий клубок, рванула зубами, яростно взвыла, отгрызая лапу, стекленея глазами, и с окровавленной пастью взметнулась и вынеслась из гнезда, слепая, на трех лапах, с одним торчащим ухом.
Летела по следу, очертя голову, а когда вырвалась из леса и встала, обессиленная, на бугре, прямо в грудь ударило что-то горячее, растеклось — упала Ара, забилась.
На узкую тропу вышел человек.
…Ночью зазывным воем тревожил Анг лес.
РАКОВИНА
Он был черен и белозуб. Он спускался к морю. По мелкой гальке пузырилась пена. Он прыгал в воду, выбрасывая вперед руки. Заплывал до шапки бакена и, держась за него, отдыхал, щурясь на гладкую воду.
Громадная чаша моря купала солнце. Казалось, море просвечено до дна.
Он возвращался назад, медленно загребая руками. Выбрасывал на берег студенистые звезды медуз и смотрел, как они тают на солнце, прозрачно растекаясь по гальке…
Она приехала в санаторий утром. Пухлый чемодан был похож на большую старую черепаху. Она измучилась с ним. Она разговаривала с чемоданом, как с человеком.
— Ты очень плохой. Ты просто невозможно плохой. Даже замки на тебе ржавые.
Она спрыгнула с автобуса, и за ней выпрыгнул чемодан. Она поставила его в ногах, но он повалился на бок и заблестел шелухой кожи. Она смотрела на него, вытирала ребром ладони пот с лица и говорила:
— Черепаха. Старая глупая черепаха. Зачем я тебя взяла.
Потом она ела мороженое. Сидела на горбе чемодана и ела мороженое. Оно таяло, и вафли становились розовыми и мягкими.
Подошел мальчик, голоногий, загорелый, как слива.
Мальчик сказал:
— Тетенька, купите раковину. Не дорого. Всего пять рублей. Купите…
— Мне некуда ее засунуть, — сказала «тетенька».
— Ха! Чудно! Пять рублей жалко. Вот приложите ее к уху. Слышите? Море. Оно всегда шумит в ней… Пять рублей всего.
Она достала деньги. Еще раз приложила к уху раковину, улыбнулась, тонким пальцем скользнула в глубь раковины, будто хотела на ощупь убедиться, что море шумит, и отдала деньги.
Мальчик вприпрыжку поскакал по горячему гравию.
— Чертенок! — сказала она, подхватила чемодан и пошла к санаторию.
Она не знала, куда деть раковину. Она прятала ее за спину. Ей казалось неудобным нести ее в руке. Она стискивала ее маленькими пальцами.
Чемодан ударял по ноге. Она вовсю старалась и стучала каблуками.
В санатории, в светлой комнатке, смотрели в ее паспорт, спрашивали, и она исправно отвечала:
— Галя Околышева. Ах, отчество… Афанасьевна. Да. Родилась в тридцать восьмом. Да… Да… Да…
Она разделась. Стыдливо осмотрела себя. Опасливо глядела на сильные пальцы доктора, ощупывающие живот, и ей становилось холодно.
— Больно? — спросил доктор.
— Нисколько, — сказала она.
— А так?
— Нисколечко. — Она поморщилась.
— Одевайтесь. Будем лечить.
Она опять вышла на солнце, на легкие, свободные аллеи, на чистую зелень. Ей стало необыкновенно, она, как стекло, была просвечена насквозь солнцем.