— Одну?
— Две.
— Не пойду. Вот если три… — И она снова пинает ногой камешек.
— Наташка, а у тебя сзади хвост и на голове уши.
— Ты всегда врешь. У тебя у самого кастрюля на голове.
Невозмутимая Наташка.
— Пойдем на футбол?
— А билет купишь?
— Куплю.
— Слушай, а если обманешь… Я тебе такое сделаю… дом подожгу.
— Давай, Наталья, собирайся.
— Я быстро… Ты подожди только.
Она убегает, спрятав камешек под майку.
Я надеваю чистую рубашку. Я сворачиваю чертежи. Я не хочу сегодня ни о чем думать.
— Лешка! — визжит за дверью Наташка. — Ну, Лешка, я собралась уже. Пойдем.
Я удивляюсь Наташке. Она в легком коротком платьице, в туфельках, в носочках, с лентой в жидкой косичке.
— Ты больно красивая.
Наташка краснеет и скребет ногтем стену.
— Ну, пойдем, королева.
Мы шагаем через общежитие. Я держу Наташкину руку. В косичке покачивается бант.
Солнце затопляет улицы. Оно скачет зайчиками, рассыпается по стеклам искрами. Жарко.
— Купи мне мороженое… А давай не пойдем на футбол, а будем есть мороженое? У тебя хватит денег?
— Хватит.
Мы заходим в кафе. У Наташки горячеет рука, и она цепко держит мой палец. Мы утопаем в мягких креслах. К нам плывет официантка с красными губами.
— Папа с дочкой хотят мороженого… — говорит официантка, и губы ее становятся похожими на аквариумную рыбу.
— Заказывай, Наташка…
— Вы, тетя, ошиблись. Это дядя Леша, а не папа, — вдруг произносит тихо Наташка и отворачивается. В уголке глаза вспыхивает слеза.
— Мы еще не выбрали, — громко говорю я официантке. — Мы позовем вас.
Я беру меню. Я называю вслух:
— Сливочное… пломбир, с ягодой, с изюмом… шоколадное… Возьмем с ягодой, Наташка?
Она молчит.
Она смотрит в светлое окно, за которым душно кипит улица.
— Принесите нам по четыреста грамм с ягодой, — говорю я официантке.
Наташка кладет руки на стол, улыбается и толкает меня ногой.
— Фараон, ты очень много взял мороженого… Я никогда столько не ела. Я всегда хотела, а мне никто не покупал.
— У тебя на голове уши и пятки сзади, Наташка.
— А ты фараон…
И мы смеемся, и к нам оборачиваются с соседних столиков.
— Лешка, а почему тебе нет писем?
— Сестра переехала в другой город… Вот.
— А я бы всем, всем писала… из всякого города.
Наташка грустнеет.
— Сегодня мое рождение… А дедушка говорил, в рождение всем приносят письмо.
Я смотрю на ее легкое платьице, на длинные ресницы — я не знаю, что ей ответить.
…Когда мы идем к общежитию, держась за руки, Наташка смеется:
— Я так наелась мороженого… Я никогда столько не ела.
Прямо от широкой улицы, внизу, в зеленом тоннеле оврага, как ручей бежит поезд. Я тяну Наташку за руку, ближе.
— Смотри, видишь флажок у проводницы?
— Вижу, Лешка, — кричит Наташка и прыгает.
— Он похож на желтую птицу.
— Похож, Лешка… На каждом вагоне птица.
Поезд уходит под каменный мост в косую тень, и птица пропадает.
Но когда быстрые вагоны выбегают на солнце, в руке проводницы последнего вагона все еще бьется желтая улетающая птица.
МАЛЬЧИШКИ
Повесть-новелла
То, что остается в памяти и хранится, — это лишь сухой кленовый лист минувшей осени, спрятанный в книгу. Он уже утратил запах и притушил цвет, но в нем живет осень со всеми волнующими красками, тонкой паутиной, оплетающей стволы, глухой тишиной леса и сырыми глухими тропами. По этому листу можно писать поэмы, картины. Лист будет шуршать, наполнит комнату ветром и стуком капель.
…Сейчас у меня такое ощущение, словно передо мной лежит кленовый лист моего детства.
ВОЙНА
Собака прижалась к стене. Камни летели сверху, ударялись о землю и, подпрыгивая, перекатывались к испуганной собаке. Из-за каменной стены, оставшейся от бог весть когда снесенного дома, показалось маленькое лицо Сеньки. Он жил через дорогу и славился конопатыми щеками и драчливостью.
— Стой! — закричал я. — Скажу матери. Она те задаст.
— Испугал…
Сенька перевесился через стену и показал мне язык. Я подошел к собаке. Она наклонила голову, тихо взвизгнула, заглянула в мои глаза и вильнула облезлым хвостом. Я погладил ее и почесал за болтающимся ухом. Потянувшись и вскочив на все четыре лапы, она обежала вокруг меня, лизнула мне руку и подняла благодарную морду, не переставая взвизгивать.