— Ты куда ее тащишь? Ты чего… — округлив глаза, воинственно надул щеки Сенька.
Но я крепко ухватил собаку за шею и даже не глянул на Сеньку. «Рыжий, — обругал я его про себя, — коли сунешься, побьемся до первой кровянки». Дрались мы с ним частенько. Я втащил собаку в сени, расстелил в углу мешок из-под картошки и пошел к маме.
— Я собаку привел. Можно, она моя будет? Красивая.
Но мама не смотрела на меня. Она сидела у стола недвижно, тихо, опустив голову.
— Мам, можно? Я сам ее кормить буду и убирать. Ты плакала, да? Не надо, а то я тоже…
Подняв лицо, она вдруг сказала:
— Война, сынок. Война…
Я не понимал всей серьезности маминых слов, но, уткнувшись в ее подол, заплакал. Слово было страшное и короткое.
— Война. Папа уйдет далеко. Мы останемся втроем.
— Вот и собака нам нужна будет. Дом стеречь.
Мама улыбнулась.
Я поцеловал ее и убежал в сени. Шалун вспрыгнул лапами мне на плечи и, сверкнув белками, лизнул лицо.
— Мы, Шалун, с тобой воевать пойдем, да? Только не возьмут нас. Ты маленький, а я уж совсем. Ничего, вырастем и покажем всем. Коня нам дадут. Ордена всякие. Сеньку побьем крепко. Ну, чего лижешься?
Шалун заскулил. Ему, наверное, жалко было, что всех возьмут, а нас — нет. Он сел на хвост и, наклонив слегка голову, начал разглядывать меня с уважением, будто я уже покачивался на коне и на груди у меня позвякивали медали.
…Ближе к вечеру отец принес суконную шинель, сапоги и большой ремень. Он был наголо обрит. Лицо его вытянулось и посуровело. Марта, моя сестра, вышивала ему платок. Мама хлопотала у печи. Отец шагал из угла в угол, и на лбу у него блестели капельки пота. Он был всегда добр, мой отец, а здесь вдруг два гладких шарика появились на его острых скулах. Шарики двигались, то исчезая, то появляясь снова.
Отец подходил к маме, целовал ее и говорил много ласковых слов. Я думал, это не по-военному. Мама тихонько смеялась, но что-то очень жалкое было в ее смехе.
А когда мы с Мартой, обнявшись, улеглись на диване, я сквозь сон слышал, как мама сказала:
— У тебя же броня. Тебя берегут, слышишь?
— Я не могу беречься. Не имею на то права. И ты меня не береги.
Сон, будто легкая паутина, скользнул и пропал. Я уже слышал. Я видел.
Мамина голова лежала на груди отца. Он курил. Дым тянулся из маминых волос.
Шалун скулил.
— Вот собака скулит. К беде…
— Перестань, Вера. Ты расти детей, Родьку, Марту. Храни рукописи. Мы еще напишем такое… Поезд в час ночи.
Она мучительно вглядывалась в отца.
— Знаю. Может быть, останешься. Попозже, через год, пойдешь?
— Молчи. Молчи, Веронька. Молчи.
Я думал про себя, что я тоже был бы таким. Только сапоги бы сразу надел и шинель примерил, и по двору походил, чтоб видели — военный!
Отец словно услышал меня. Натянул сапоги и, легонько похрустывая, двинулся ко мне. В нос ударил острый запах кожи. Я засопел и открыл глаза.
— Я пойду с тобой? Плакать не буду.
— Пойдешь. Только Марту не буди.
Отец посадил меня на плечо и вернулся к маме, и мы долго сидели втроем, обнявшись. А Марта спала.
Вещей у отца почти не было: зеленый мешок и чайник, высунувший тонкую никелированную шейку сквозь сетку.
Даже сейчас я ощущаю вкус пряников, вкус последнего дружного чая.
Отец взял меня к себе на руки, усадил на колено и поцеловал в затылок. И долго сидел так, прижавшись ко мне губами, словно хотел запомнить запах моих волос.
Когда вышли, я помню, было тихо, так тихо, что слышалось, как в доме соседей били часы, будто отмечая каждый шаг. Раз… два… И звезды висели над головой, дымные и холодные. Я нес сетку, важный и особенный.
Мать с отцом ушли вперед. Я вышагивал сзади и, когда уверился, что они обо мне забыли совсем, звякнул чайником о камень. Получилось громко — даже улица вздрогнула.
В вокзал я въехал верхом на отцовских плечах. Жарко горел свет. Кругом сновали люди. А поодаль, где свет спадал, стоял длинный серый эшелон.
— Пришли, — потерянно сказал отец.
Он поставил меня на перрон, и я стал крошечным в этом взрослом военном мире. Мне стало страшно. Я обхватил отцовскую ногу и заплакал.
— Ну, чего ты… Что ты, Родион? — Колючая щека поскреблась о мой лоб. — Я приеду. Мы настроим кораблей и поплывем к солнцу. Отколем от него кусок и привезем в дом и подарим маме. Ладно?
— Ладно… — согласился я.
Я смотрел на него снизу. Он мял в руках пилотку и двигал бровями.