— Айда ко мне в сарай. Я тебе тоже покажу.
Сенька поднялся, вытер руки о штаны и деловито потрогал кобуру:
— Штука хорошая.
И мы пошагали. Солнце вспыхивало на стеклах, калило крыши. Мягкий асфальт обжигал пятки. Сенька щедро улыбался, весело щурился на солнце, будто ему нипочем ослепительно жаркий свет.
В сарае прохладно пахло землей. Я уселся на топчан. Сенька выкатил из-за досок самокат и заступил на него, как на трон.
— Сам сделал.
На ручке висел красный лоскут — флажок, а впереди тускло блестела звезда, вырезанная из жести.
— Я еще один мастерю. Мой батька орден получил и мне обещался прислать.
— А мне осколок прислал. Самый-самый как ни на есть железный. Из-под сердца врачи вынули.
— А твой кто? Мой — полковник. Знаешь, сколько орденов…
— У меня — лейтенант, — вздохнул я.
— Ничего, батька тоже был лейтенантом.
В окошечке сарая звенела о стекло пчела. Сенька взял драный башмак и полез на доски к окну.
— Она меня вчера у вас в саду ужалила. Хочешь, мед покажу? Она хитрая.
Сенька чуть прижал пчелу к подошве, поплевал на нее, спрыгнул с досок и показал мне прозрачный мешочек меда. Я вспомнил, что дома сейчас мама с Мартой пьют сладко чай, и вложил наган в кобуру.
— Пойду я, Сеньк. Как-нибудь приду еще.
— Давай меняться. Ты мне — наган, а я тебе — самокат. Давай? Кобуру ты не дашь. Ладно. А наган чего же? Я ведь тебе Шалуна пригнал.
Мне нравился Сенька, его улыбчивое, вечно меняющееся лицо. Наган был старый, ржавый и даже не щелкал. Я протянул его Сеньке и покраснел. Мне так не хотелось, чтоб он видел, что я, как девчонка, залился краской.
— Я потом самокат возьму. Вечером. Ты номер приделай к нему.
— Зараз. Обязательно, — обрадованно встрепенулся Сенька.
Я вышел из сарая и направился к дому. Солнце по-прежнему жгло пересохшую землю.
— Родька! — закричал Сенька.
Я обернулся. Сенька бежал ко мне, засовывая в трусы майку, и веснушки, казалось, прыгали на его лице.
— А про батьку, что он полковник, соврал я, — выпалил он.
РОДИНА-МАТЬ ЗОВЕТ
Среди ночи яростно и страшно завыла сирена. Мы с Мартой спали на широком диване. Мама соскочила с кровати и бросилась к нам.
— Скорей! Скорей! Вставайте.
Я тер глаза и ничего не понимал. Под одеялом было тепло, а в доме холодно. Даже пар шел изо рта. Наступила зима, а дрова уже кончались. Мы топили через два дня.
За окном шумели тополя, сбрасывая последние листья. Они срывались черными мертвыми комочками.
— Зачем ты меня будишь? Я хочу спать.
— Разве я, сынок, бужу тебя? Гитлер будит.
Мама говорила быстро, суетливо бегая по комнате, а сирена завывала пронзительно и жутко.
Наспех одевшись, мы выбежали на улицу.
Наискосок от нашего двора, в длинном сыром подвале, находилось бомбоубежище. Мы спустились вниз. Пахнуло сыростью. Люди стояли плотно, спина к спине, и смотрели, вслушиваясь, в потолок. На нем тускло мигала лампочка, едва освещая застывшие лица и крупные капли испарины по стенам.
Я увидел Павла Петровича и пробрался к нему. Он кутался в шарф и старательно поправлял очки, держа под мышкой рыжий портфель. Я услышал, как тетя Рита ему выговаривала:
— Зачем же ты, Пава, портфель взял? В такую ночь и вдруг портфель. Золото, что ли, у тебя в нем? А галоши забыл… Людей стыдно.
— Будет, Рита… Забыл. Что ж с этого?
Марта осталась рядом с мамой. Они сидели на одном табурете, прижавшись.
— Будить среди ночи… Проклятые! — визгливо проговорила седая женщина. Ее громкий голос встревожил всех. — Мария Андреевна осталась с больным внуком. Я ее уговаривала. Да нет, упирается: «Сереженьку с кем же оставить?» — говорит. Павел Петрович, а вы все сказочки пишете?
— А вам зачем?
— И как же так вы? Теперь бы надо что-нибудь героическое, чтоб душу вывернуло. Сказочки… Садись рядом, мальчик. Садись же.
Я послушно сел на ящик. Поднимая густые брови, она говорила долго, с удовольствием, показывая редкие зубы. Все молчали. Слушали.
— А ты, Полина, все тоскуешь? Ничего, дорогая, ничего. Да ты не теряйся. Мужиков-то хватит. Может, свадебку сыграем и «горько» покричим. Алексей, конечно, человек был. Глядишь, и ученым бы стал. И деньги бы были.
Полина будто не слышала седой женщины. Потом вдруг, расталкивая тихих, сумрачных людей, кинулась к выходу. Ее поймал за руку Павел Петрович и что-то быстро заговорил, близко наклонясь к ее лицу. Полина закрывалась от него ладонями и вздрагивала беззвучно, закусив губами мокрый платок.