Далеко без края и дна уплывало небо. Крамин потрепал меня по голове жесткой ладонью, пожал руки маме и садовнику и быстро зашагал, ударяя сапогами о раскаленный солнцем булыжник, словно пробуя его прочность.
ФИАЛКИ
Война… Это мамины сухие глаза, суровый голос диктора: «От Советского информбюро», почтальон, всегда обещающий, и ржавый наган, который я подарил Сеньке.
Однажды утром мама сказала, что к нам приедут гости из Ленинграда и что я должен буду любить девочку Лену. Из отцовского кабинета мы перенесли вещи в столовую, оставив лишь две кровати да стол, обнаживший конопатую грудь.
Стены гулко охали от голоса. Пустота звенела, и мне нравилось слушать вскрик, который, отделившись от губ, еще долго бился о стены.
К вечеру появились маленькая девочка и женщина с лохматой головой.
— Вы не беспокойтесь, мы привычные, — частила она. — Лена, побыстрее. Уф… Наконец-то. Так глупо жизнь устроена. Так глупо.
Она гремела чемоданом, пытаясь сладить с его неуклюжестью, и тут же оправляла платьице Лены.
— Да, да! Сейчас положу вещи и приду к вам чай пить. Дурацкая жизнь.
Я смотрел на Лену. Она медленным взглядом обводила всех и все, и было в нем что-то тихое и беззащитное. Я принес ей книгу и шепотом сказал:
— Бери. На память…
Мама засуетилась, наскребла где-то муки и напекла блинов.
Когда мы сели за стол, часы завели переливы и за окнами зазеленел вечер.
— Как ваш?.. Далеко? — спросила женщина.
— Под Сталинградом, — вздохнула мама.
— Да… Ешь, Леночка. Бедняжка, вы знаете, сколько мучений нам стоила эта поездка. Будь она проклята. В вокзалах жуть, в вагонах теснота — на ногах спят, на ногах едят. Боже!.. А мой даже и не знаю где… На земле ли? Третий месяц — ни письма. Над Ленинградом черное небо. А здесь тихо, как в болоте. Вот мы и «казанские сироты», — засмеялась вдруг она.
Я потянул Лену за руку. Мы на цыпочках выбрались в кабинет. Там уже было чистенько и уютно. На полу сидела кукла с белыми волосами и красным ртом.
— Вы к нам насовсем?
— Нет, мама сказала — на капельку. Я болела и не хотела ехать, а мама сказала, что папа приедет сюда. А кукла говорит и глазами двигает.
Она потянула за ниточку, и кукла, закатив глаза, урлыкнула.
— Она спать хочет, устала. Будем баюшки?
Лена положила ее на кровать и укрыла полотенцем. Я порылся в кармане и вытащил зажигалку.
— Моя. Хочешь, подарю. У меня их много, — соврал я.
— Нет… Ты уже подарил мне книгу. Спасибо.
Лена часто кашляла. Ее мать, Анна Семеновна, была шумная и высокая, от нее всегда попахивало духами.
Марта вышивала цветными нитками мешочки и относила их в школу, а мама говорила:
— Это для фронта. Ты бы тоже, Родя, что-нибудь сделал.
А я не умел. У меня была только игрушечная пушка. Но Марта сказала, что я артист, надела на меня белую рубашку и повела к раненым.
Раненые сидели вокруг, а я читал наизусть Маяковского — «Необычайное приключение» и «Что такое хорошо и что такое плохо». Мне хлопали, а дяденька с усами сказал:
— Здорово. Ты тоже поэт и боец.
У него на коленях лежали руки без пальцев.
А Лена болела. Меня к ней не пускали. Марта по секрету открыла: у Лены туберкулез. Тогда я не понял опасный смысл этого слова и засмеялся:
— У меня пострашнее было — коклюш. А это…
Но Марта прикрыла ладонью мой рот и обозвала меня лягушонком.
Письма отца мы хранили в шкатулке и вечерами часто читали. Свет иногда гас, мы зажигали коптилку, и тогда по потолку и стенам ходили ломающиеся, дрожащие тени. Марта пугала меня, говоря, что это ведьмы, которые выходят из золы и превращаются в дым.
Отец писал: «У фашистов бумажные занавески, цветы. Скатерти бумажные, да и души тоже». Бумажная душа… Мне чудилось картонное сердце и в нем — цветы из папиросной бумаги.
А Лена болела. Каждое утро приходил врач, седой, с бородкой. Он вместе с порошками, шприцем и блестящей трубкой приносил маленький букетик фиалок и оставлял его на кухне.
— Потом поставите в воду. Леночке нужны цветы, — мягко произносил он, отчего-то быстро двигая бровями.
От мамы я узнал, что у него тоже была дочь Леночка, и у нее так же светились глаза, когда ей было очень плохо.
…Липкая почка разжимала кулачок, и прозрачный клейкий листок тянулся к солнцу. Весна вспыхнула неистовым ослепляющим солнцем и, точно девчонка, подобрав подол, пробежала по проулку, рассыпая звон сосулек.
— Доктор, а вы где берете цветы? — спрашивал я.