Далеко-далеко тянулось белое, продуваемое ветром снежное поле.
— Родь, а Родь, может отдохнем?
— Да где? И сесть-то некуда. Давай ближе к краю, там и посидим.
На горе чернеет Троицкий лес. Мы съехали в овраг и, сняв лыжи, сели на ремни. Мишель чуть побледнел.
— А ты отца любил?
— Да.
— И я. Мать злая, а он был добрый. Он не заставлял меня играть на скрипке и не бил полотенцем, не говорил: «Я из тебя сделаю Никколо Паганини». Учитель лысый, вытягивает пальцы. У него в ушах волосы растут, Знаешь, Родька, как мне надоела скрипка?
Мишель обводит языком шершавые губы и снимает ушанку. От головы его идет пар.
— Сейчас какой-то ходит, конфеты носит, сынком называет… Тоже мне. Слушай, а как это, разве я его назову папой?
— Не зови, Мишель. Я вот никогда бы…
Я вспоминаю Белова и его слова. Я вспоминаю женщину у ворот и смутно догадываюсь, что это одно, что здесь что-то не так.
В овраге тихо. Ветер свистит высоко над головой. Реденькие кусты, пробив снег, торчат по склонам оврага.
— Ну пошли.
Наверху ветер налетает и, точно стремясь наверстать упущенное, хлещет по глазам, кружат, намереваясь свалить в снег, засыпать и потом дьявольски свистеть, торжествуя победу.
— Э-гей!..
С лип осыпается снег.
— Махнем вниз.
Мишель заглядывает через мое плечо — склон крутой. Внизу, подле изгороди, оставшейся с лета, два пня.
— Не бойсь, Мишель.
Я ныряю в белое море. Захватывает дух, и быстрая белизна летит навстречу. Лыжи наткнулись на что-то твердое. «Убился» — проносится мысль. Дыханья нет, рот залепило снегом. Острая боль вонзается иглами в ногу. Я чувствую, что теряю землю.
Все…
Когда я открыл глаза, стремительная синева уносила, белое облако, оно будто цеплялось за острые ветки высокого дерева. Мишель сидел на пне и плакал.
— Ты чего?
— Лежи, лежи. У тебя кровь сквозь валенок.
— А как ты меня дотащил?
Мишель молчит и колдует над лыжами.
— Ты не умрешь, Родь. Не надо. Потерпи… Давай потихоньку ползти. Я поддержу.
Он подталкивает к голове лыжи, перевязанные невесть откуда появившейся мочалой, приподымает мою ногу. Боль опрокидывает меня.
— Не дам! — кричу я и лечу в пустоту…
Как мы добрались, я не помню. Кто-то подымал на руки, тер виски.
Очнулся я уже в палате. На стеклах, собранные в складки, желтели занавески.
Был вечер. Светила ярко лампа. У постели сидели мама, Мишель и Марта.
ВСЕ ДЛЯ ФРОНТА
Хлеб выдавали по карточкам. Мама резала его тонкими ломтиками, слегка посыпала солью и укладывала на тарелку. Марта приносила с кухни сковородку жареной картошки, и мы усаживались за стол, бодро стуча ложками. Мама скрывала то, что картошка жарилась на рыбьем жире, а мы с Мартой ни о чем не спрашивали и усердно показывали, что обед вкусен. Но вскоре кончился и рыбий жир, и на столе задымилась в прокопченной кастрюле картошка «в мундире», обжигающая и рассыпчатая.
Мне тогда казалось — нет ничего на свете, кроме черного хлеба, соли и картошки. Это вечное «я хочу есть», сверлящее мозг, осталось жутким желанием.
Я вышел во двор, после больницы я слегка прихрамывал.
У нас была договоренность с Сенькой помочь его матери тете Ксении сгребать снег. У ворот с большой деревянной лопатой стоял Сенька.
— Ты чего же? Спал никак? Мы уже сани отправили. Бери лопату в сарае, в углу.
Когда вернулись сани, из них, смеясь, вывалились в снег Мишель и Вика. Мишель без очков щурил глаза и хлопал варежками друг о дружку. От лошади шел пар. Мы весело накидывали в сани снег. Вика, раскрасневшаяся и довольная, двигалась рядом с Сенькой, смешно вздернув верхнюю губу.
А когда возчик, играя в руке вожжами, хлопнул лошадь по крутому распаренному боку, мы с гиком принялись за игру «Царь Горыныч». Сенька оказался на вершине горы, стащить его оттуда было трудно. Он размахивал сильно руками и, хватая кого за рукав, а кого за ворот, сбрасывал вниз, крича:
— Что, взяли? Я царь Горыныч.
Вика с тетей Ксенией следили за нашей возней и подзадоривали. Сани снова пришли. Лошадь отдувалась, фыркала, а Сенька гладил ее подле уха. Снег становился будто тверже — руки устали. Мы уже медленней, в три лопаты, набрасывали в сани снег. Вика присела на корточки у липы — она замерзла. Возчик хмуро курил, его усы обледенели.
— Хватит. К завтрему приготовьтесь. Ксения, отведи их, пусть погреются. — Он затоптал папироску и понукнул лошадь.
Мы спустились к Сеньке в подвал и сняли валенки. Викины руки не слушались, и Сенька, усадив ее на стул, суетливо начал стягивать с нее громадные сапоги.