Мальчишки

В палате меня расцеловал Саня.

— Везучий ты, малец. Ох и везучий.

И столько искреннего отчаяния было в его голосе, что я погасил вспыхнувшую радость и сказал:

— Может, еще плохо будет.

Я хотел остаться с Саней в мире звуков и ожидания. Я не хотел покидать его.

Люда вошла за мной следом, она внесла запах цветов.

— Вот тебе, Родя, цветы. Ты молодец.

ВЫСТРАДАННАЯ РАДОСТЬ

Утро. Солнце заполнило комнату.

Я медленно просыпался. Звенело стекло. В комнате висел какой-то необыкновенный шум улицы, города. Я услышал вскрик и голос Марты:

— Победа, Родька… Победа!

Как мы ждали этого слова, как мы хотели его услышать!

Победа…

Даже тогда, когда она была далека, непостижимо далека, когда приходили тревожные вести с фронта, мы верили в нее, как верят в утро после долгой зимней ночи. Мы тоже сжимали кулаки и прятали слезы. Мы тоже были бойцами, маленькими, не очень сильными, и не наша вина, что мы — всего-навсего мальчишки, жадные до выдумки и озорства.

Мы узнали цену этого короткого, желанного слова — победа. Столько раз мы загадывали ее наперед, и после каждого раза она казалась близкой, громадной, как небо.

Пусть не мы — наши отцы падали на развороченную землю, унося навсегда в глазах отраженье мирных облаков родного неба, мы оставались, как завещанье, как их дыханье, их жизнь.

Многие отцы не вернулись.

Пустой стул остался дома, пустая тарелка, пусто стало в рабочем кабинете отца. Вместо слова «папа» — осталось «отец». И почему-то тяжело было произнести такое обыкновенное, выученное с рожденья: папа…

Папа…
Теперь даже очень
хочется выдохнуть ночью
слово,
что часто слышишь
из уст мальчишьих.
О,
тогда я так мало знал,
таращил на солнце глаза, —
я знал,
что на ночь
расскажут сказку,
а после — сон,
как мамина ласка.
Я знал,
что война —
это сабля из жести,
не горькие слезы последней вести,
что это просто
на самом виду
приклеить
взаправдашнюю звезду…

В восемь —
какой он, мир?
Понятный,
как горошина,
снежком запорошенный,
окнами замороженный
и пахнет,
как мороженое, —
он был горошиной
очень понятной:
ледяная горка,
            салазки,
            валенки.
Еще я не знал,
что слезы горькие,
что мир большой,
а я маленький.
Мне был спасеньем
материнский подол,
пахнущий
теплым домом.
Но ветер вдруг
сильно подул
и рассыпал небо громом,
высек молнией,
бросил ливнем —
встала война на порог.
И каждый сук,
            кривой
            и длинный,
стал похож
на взведенный курок.
Я завидовал тем
пацанам и девчонкам,
по-отцовски
зачесывающим челку, —
я за ними
тогда подглядывал,
в ту весну
сорок пятого —
я подглядывал
радость их громкую,
под ресницами
слезы комкая.
Облаков водянистая вата
все плыла
и плыла куда-то.
И казалось, — не мало,
                   не много,
что появится у порога
мой отец —
не погибший,
а выживший,
за порогом весны
выждавший.

Згеж —
крупица городишко.
Там, наверно,
рыжие мальчишки,
как и я,
отцов почти не помнят
и, найдя местечко поукромней,
слез стыдясь,
по-взрослому, до спазм,
за года отплачут разом.
Там, наверно,
небо с нашим схоже,
да и солнце тоже не моложе.
Там, наверно,
птицы на рассвете
крыльями разносят ветер.
И мальчишки крепкие букеты,
точно память
вызревшего лета,
на могилу с красною звездою
в утро принесут сквозное…
Я б и сам пешком
дошел до Польши,
я б цветов принес
намного больше.

…На воротах висел красный флаг. Ветер раздувал его победно и празднично.

Я выскочил на улицу и помчался на площадь. Навстречу мне из-за угла выкатилась коляска. В ней сидел дядя Женя в белой рубашке и в галстуке, а ноги были в серых валенках.

Я закричал. Он остановился.

— Родька!

— Дядя Женя!..

— Садись. Поедем на площадь.