Слово застряло у него в глотке. Он не мог продолжать под суровым взором Ача. И Фери Ач заговорил – глубоким, энергичным голосом, звуки которого заставляли вздрагивать мальчиков, когда этот сильный парень из-за чего-нибудь на них сердился.
– Нет, – загремел он, – ты, я вижу, еще не знаешь, краснорубашечников. Мы не ходим подкупать да торговаться. Добром не дают – берем силой. На кой шут мне твой словак или чтоб кого-то там выгоняли?… Тьфу! К чертям все эти подлости!
Все притихли. Гереб опустил глаза. Фери Ач встал.
– Если ты трус, убирайся домой! – крикнул он, сверкая глазами.
Гереб струхнул не на шутку. Он понимал, что, если краснорубашечники сейчас прогонят его, он останется один как перст.
И он запротестовал, подняв голову и, стараясь говорить решительно:
– Я не трус! Я ваш, я с вами, клянусь быть вам верным!
– Вот это другой разговор! – сказал Ач, но по лицу его было видно, что он не очень-то симпатизирует перебежчику. – Хочешь остаться с нами – дай клятву соблюдать наши законы.
– Даю, – сказал Гереб, облегченно вздыхая.
– Руку!
Они пожали друг другу руки.
– С этого момента ты возведен в чин лейтенанта. Себенич выдаст тебе копье, томагавк и занесет твое имя в тайный список. Теперь слушай. С этим делом тянуть больше нельзя. Назначаю нападение на завтра. Завтра после обеда всем быть здесь. Половина отряда будет наступать с улицы Марии и овладеет фортами. Другой половине ты откроешь калитку, выходящую на улицу Пала, и вы прогоните врага с пустыря. Если же они побегут в штабеля, остальные ударят на них с фортов. Нам нужно место для игры в мяч, и мы завладеем им во что бы то ни стало!
Все вскочили.
– Ура! – раздался дружный крик, и копья взлетели над головами.
Командир знаком потребовал тишины:
– Я еще не все у тебя спросил. Как, по-твоему, не догадались твои бывшие друзья, что ты перешел к нам?
– Думаю, что нет, – ответил новоиспечённый лейтенант. – Даже если кто из них и пробрался сюда, когда прикреплял свою записку, то вряд ли меня заметил в темноте.
– Значит, ты спокойно можешь пойти к ним завтра после обеда?
– Могу.
– И это не покажется подозрительным?
– Нет. А если у кого мелькнет подозрение, никто ничего не скажет: они ведь меня боятся. Они там все трусы!
– Как бы не так! – раздался вдруг чей-то звонкий голос. Все в недоумении огляделись по сторонам.
– Кто это сказал? – спросил Фери Ач.
Ответа не было. Но прежний голос звонко повторил:
– Как бы не так!
Теперь все сообразили, что голос шел с верхушки большого дерева. В ту же минуту в густой листве что-то зашевелилось, сучья затрещали, и с дерева спустился маленький белокурый мальчуган. Спрыгнув с нижнего сука на землю, он преспокойно отряхнул свой костюмчик и, выпрямившись, смело встретил устремленные на него взоры оцепеневших от изумления краснорубашечников. Никто не проронил ни слова, так поразило всех его неожиданное появление.
Гереб побледнел.
– Немечек! – испуганно вымолвил он.
– Да, Немечек, – ответил белокурый мальчуган. – Он самый. И можете не ломать себе голову, кто утащил знамя из арсенала: это я его унес. Вот оно. Это мои следы такие маленькие, меньше, чем у Вендауэра. Я не стал бы вам кричать, сидел бы на дереве, пока вы не уйдете: все равно я там с половины четвертого прячусь. Но когда Гереб сказал, что у нас все трусы, – ну, думаю, постой, я тебе докажу, что и среди мальчишек с улицы Пала есть смельчаки; не офицеры – так рядовой Немечек! Вот я перед вами; подслушал, о чем вы совещались, отобрал у вас наше знамя. Теперь можете делать со мной что угодно: бейте меня, вырывайте знамя, потому что так я его не отдам! Ну, что же вы? Налетайте! Я ведь один, а вас десятеро!
Немечек выпалил все это, раскрасневшись, вытянув вперед руки и сжимая в одной из них маленькое знамя. Краснорубашечники никак опомниться не могли: такая их взяла оторопь. Они только глаза таращили на этого кроху, который словно с неба свалился и так громко, смело, с высоко поднятой головой бросал им в лицо эти слова, как будто ему не страшны ни силачи Пасторы, ни сам Фери Ач.
Первыми пришли в себя Пасторы. Подскочив к малышу с обеих сторон, они крепко схватили его за руки. Младший Пастор, стоявший справа, принялся было выкручивать ему руку, чтобы он выпустил знамя, но тут тишину нарушил голос Фери Ача:
– Стойте! Не трогайте его.
Оба Пастора в недоумении уставились на командира.
– Не трогайте, – повторил тот. – Этот парнишка мне нравится. Ты смелый малый, Немечек, или как там тебя! Вот тебе моя рука. Иди к нам в краснорубашечники!
Немечек покачал головой.
– Только не я! – сказал он упрямо. Голосок его дрожал, но не от страха, а от волнения. Бледный, серьезный, стоял он и повторял:
– Только не я! Фери Ач усмехнулся:
– Ну, как знаешь! Я до сих пор никого еще не звал в отряд. Все, кто тут есть, сами просились. Тебя первого позвал. Не хочешь – не надо…
И повернулся к нему спиной.
– Что с ним делать? – спросили Пасторы.
– Отнимите у него знамя, – бросил через плечо капитан.
Старший Пастор одним рывком вывернул из слабой ручонки Немечека ало-зеленое знамя. Этот рывок причинил малышу боль: у Пасторов была чертовски сильная хватка. Но он стиснул зубы и не издал ни звука.
– Вот знамя! – доложил Пастор.
Все ждали, что теперь будет, какую страшную кару придумает для него могущественный Фери Ач. Немечек по-прежнему упрямо стоял на месте, плотно сжав губы.
Фери Ач обернулся и кивнул Пасторам:
– Жидковат больно. Бить не стоит. Вот что… Искупайте-ка его.
Краснорубашечники прыснули. Засмеялся и Фери Ач. Пасторы тоже схватились за животы. Себенич подбросил в воздух свою кепку, а Вендауэр принялся скакать, как бесноватый. Даже Гереб осклабился, стоя под деревом. Посреди всеобщего веселья лишь одно лицо осталось серьезным – маленькое личико Немечека. Он был простужен и уже несколько дней кашлял. Сегодня мать даже запретила ему выходить на улицу. Но он не мог усидеть в комнате: в три часа улизнул из дому и с половины четвертого до самого вечера дрожал на верхушке дерева. Но он ни за что на свете не скажет об этом. Сказать, что простудился? Да его еще сильней высмеют и Гереб осклабится еще противней: растянет рот до ушей, так что все зубы вылезут наружу. Нет, уж лучше молчать. Под общий хохот он терпеливо позволил отвести себя на берег, где его и окунули в мелкую воду озера. Страшно сильные парни были эти Пасторы! Крепко держа Немечека, один – за руки, другой – за шиворот, они по уши погрузили беднягу в воду, и на острове в этот миг разразилась целая буря ликования. Краснорубашечники весело приплясывали, подбрасывали кепки, улюлюкали и гикали:
– Гейя, гоп! Гейя, гоп!
Это был их клич.
Веселый гомон всколыхнул вечернюю тишину. Непрерывные возгласы «Гейя, гоп!» сливались с громким смехом. А на берегу, у самой воды, из которой, словно печальный маленький лягушонок, выглядывал Немечек, стоял Гереб. Широко расставив ноги, он хохотал во все горло, кивая в сторону жертвы.
Наконец Пасторы отпустили Немечека, и он выбрался на берег. Тут-то, при виде этой насквозь промокшей, грязной фигурки, и пошло настоящее веселье. Вода струилась с бедняги ручьями, а когда он опустил руки, хлынула из рукавов, как из ведер. Все отскочили от него, когда он стал отряхиваться, словно мокрая собачонка. Посыпались обидные возгласы:
– Лягушка!
– Наглотался?
– Что ж ты еще не поплавал?
Немечек не отвечал. С горькой усмешкой разглаживал он свою мокрую курточку. Тут к нему подступил Гереб. Заносчиво вскинув голову и осклабясь, он спросил: