Я не понял, что это за «стрелы», но кто-то рядом восхищенно сказал:
— Ну, вот и наши «катюши» заиграли!
И тогда мне стало понятно, что это и есть залпы наших знаменитых «катюш», о которых на фронте ходило столько легенд. Но увидеть «катюшу» вблизи, незачехленную, мне удалось только на одном из послевоенных парадов.
Да, в ту ночь «катюши» дали фашистам жару! Артподготовка длилась около часа. В стереотрубу левый берег Невы открывался, как на ладони. Я видел, как наши бойцы плыли через реку на больших просмоленных лодках. Несмотря на водяные столбы от разрывов, солдаты 70-й стрелковой дивизии форсировали Неву и завязали бой на левом берегу. Вскоре стала переправляться техника, полковая артиллерия. Стоял оглушительный грохот. Огонь вели и наши и немецкие батареи. К полудню наш берег принялись обрабатывать «мессершмитты». Встав в круг, они поочередно, сваливаясь на крыло, бомбили лодки десанта, роты, скопившиеся на переправе…
Очень часто выходила из строя связь с КП полка. На линию один за другим выходили связисты и связные. Настала и моя очередь. Вместе со мной пошел в медсанбат пожилой легко раненный в голову красноармеец Мильченко.
Траншеи были залиты водой, и идти по ним было тяжело. Перебежками и по-пластунски мы двигались вдоль траншей.
С того берега немцы нас заметили и открыли минометный огонь. Со второго залпа я понял, что нас взяли в вилку. Надо было прыгать в траншею. Раздался противный, леденящий душу вой мины. Я прыгнул, и тут же раздался взрыв. В глазах вспыхнули огненные круги.
Очнулся, и первое, что почувствовал: запах гари и дикий холод. Попробовал встать, но боль в руке и в груди не дала даже пошевельнуться. Я лежал на дне траншеи в болотистой воде. Вода от крови стала красноватой, бруствер в метре от меня был разворочен миной. Я понял, что спасся чудом.
Мильченко не успел добежать до траншеи. Он лежал на бруствере, свесив ноги вниз. Грудь у него была разорвана осколками.
От горя перехватило дыхание. Ведь всего дня за три до наступления Иван Егорович сшивал мне ремень планшетки, срезанный шальным осколком. Шутил. Говорил, что у него в Сибири таких, как я, трое осталось. И вот его нет. Вскоре я снова потерял сознание.
Не знаю, сколько пробыл в воде. Очнулся, когда меня несли два санитара. Несли не на носилках, а на руках, как на стульчике. Мне стало страшно. Кругом продолжали рваться мины, снаряды, и я боялся, что санитаров убьют и меня некому будет спасти.
Принесли в медсанбат, перевязали. Через какое-то время прибежал старший батальонный комиссар Васильев — комиссар нашего полка. Вижу, комиссар плачет и все повторяет:
— Как же мы тебя не уберегли? Что я скажу Марии Павловне? (Это моей маме.)
Затем меня вместе с другими ранеными повезли на машине в полевой госпиталь. Там нас не приняли — полно раненых. В другом тоже. В третьем сопровождавший машину санинструктор сказал, что в кузове лежит тяжелораненый мальчик-ефрейтор, которому нужна срочная операция. Это подействовало. Меня положили на носилки около хирургической палатки. Лежал я долго. Вдруг подошел какой-то врач в забрызганном кровью халате, увидел меня и начал кого-то распекать за то, что мальчика не несут в операционную.
В операционной — я лежал голый на столе — мне надели маску и велели считать. Я добросовестно начал считать и вдруг чувствую: вливают что-то в маску. Я ведь не знал, что это хлороформ, что это делают общий наркоз. Я подумал, что ранен безнадежно, что вылечить меня невозможно и меня решили отравить, чтобы не мучился. Откуда взялась такая чепуха в голове? Видимо, от просмотренного еще на Карельском перешейке кинобоевика. Нам иногда их показывали. И вот в этом фильме я видел, как немцы делали уколы, чтобы умертвить безнадежно раненных. Эта чертовщина и всплыла у меня в голове. Я пытался отбиваться руками и ногами, ругался самой отборной бранью и проклинал врачей, которые хотели меня отравить… Конечно, наркоз все равно сделал свое дело.
После операции меня долго рвало, а потом я куда-то провалился. Очнулся оттого, что кто-то на меня пристально смотрел. Передо мной сидел военный с одной шпалой в петлицах. На рукавах по золотой звезде. Понял, что это старший политрук. Старший политрук улыбнулся, сказал, что он комиссар госпиталя. И вдруг спросил, где это я научился так ругаться? Я покраснел от стыда. Вот тогда-то он и рассказал мне, как я буянил, когда мне делали наркоз, Я извинился. Он сунул мне две шоколадные конфеты и сказал, чтобы я отдыхал, что наступление развивается успешно, велел не волноваться.