Вот тогда я понял, что крылось за словами моряка. Да, здесь действительно имелись шансы нырнуть на дно за ремнем с бляхой. Немало судов было потоплено на том страшном пути.
Воды я боялся. Во-первых, потому что не умел плавать, а во-вторых, одно плавание уже чуть не кончилось для меня трагически. Это было незадолго до войны, весной 1941 года. Володька Белов учил нас кататься в канале Грибоедова на отколовшихся льдинах. Как-то я катался один. Перепрыгнул с одной льдины на другую, а она оказалась почти полностью растаявшей. Я провалился в воду. Было начало апреля, и я еще ходил в зимнем пальто. Пальто набухло и стало тянуть меня вниз. Как мог, держался за края льдины, но они обламывались. На счастье, мои крики услышал наш дворник. Он прибежал на спуск канала, одним махом выдернул меня, совсем окоченевшего и обессилевшего, из воды, и, хотя меня в дворницкой высушили и отгладили, скрыть от мамы это происшествие не удалось, и я был справедливо наказан.
Вот о чем я вспомнил, когда на наш корабль летели бомбы.
Появились наши истребители, отогнали немцев, и мы благополучно пробились к желанному причалу.
Из госпиталя на Большую землю меня сопровождала молоденькая медсестра Наташа. Ей часто приходилось преодолевать этот полный опасности путь. Но она не боялась. Ей было лет шестнадцать. Мне одиннадцать. И я в нее влюбился. Уже потом, когда я лежал в эвакогоспитале в Шексне, мы некоторое время даже переписывались. Она относилась ко мне, как к младшему брату.
После прибытия в порт Кобона нас погрузили с корабля в вагонетки узкоколейки.
Я думал, что Большая земля — это тишина и безопасность, но тут все ходило ходуном от взрывов бомб. Немцы бомбили скопившиеся на берегу ящики и мешки с продуктами, предназначенные для блокированного Ленинграда.
Под непрерывной бомбежкой нас погрузили в вагонетки и, толкая их вручную, повезли к стоявшему на путях составу. И снова теплушки с нарами. Кругом тяжелораненые бойцы. Санитарки мечутся от одного к другому, стремясь как-то помочь, облегчить боль. Кто без руки, кто без ноги… Очень кричал один боец. Его крик мне слышится до сих пор. Его уговаривали раненые, сестры, но он продолжал кричать от боли.
Вот так и ехали. В начале пути на состав налетел немецкий самолет. Чтобы не дать «юнкерсу» прицельно бомбить, машинист паровоза то набирал большую скорость, то резко тормозил. Во время таких торможений некоторые раненые падали с нар, раздавались крики, костерили машиниста. На первой же стоянке несколько доведенных до отчаяния бедолаг пошли на костылях бить машиниста. Тот спрятался. Потребовалось заступничество начальника поезда. Он убедил бойцов, что машинист действовал в наших же интересах, спасая состав.
Поезд шел в тех местах, где в декабре 1941 года шли тяжелые бои за Тихвин. До сих пор на полях виднелась разбитая немецкая техника, валялись каски гитлеровских вояк.
Раненые приволокли откуда-то в наш вагон кучу новеньких немецких крестов. Раньше я бы с интересом их разглядывал. А сейчас вместе с другими наслаждался тем, что плевал на эти кресты и выбрасывал их в открытую дверь.
Поздно вечером поезд притащился в Череповец. Я ждал, что меня вынесут наконец из вагона. Однако пришел врач, осмотрел мои раны и сказал Наташе, что меня здесь снимать не станут, а повезут дальше, на станцию Шексна.
В Шексне нас выгрузили и направили в какое-то помещение на санобработку.
Госпиталь наш размещался в деревянных бараках. Их было двенадцать. Говорили, что перед войной тут находился лагерь для заключенных.
Вокруг бараков лежало пустое заснеженное поле. В нескольких километрах от госпиталя располагались деревни, откуда, в основном, и работали девушки санитарками.
Меня поместили в одиннадцатый барак. Это было просторное помещение, разделенное пополам. Раненые лежали на двухъярусных деревянных нарах. Но и проходы между нарами были забиты кроватями. Раненых было много. В бараке стоял тяжелый больничный запах.
Лежал я в госпитале долго: с середины октября 1942 года до седьмого января 1943 года. Раны никак не заживали, все время гноились. Старшим ординатором у нас была военврач третьего ранга Вера Платоновна, красивая молодая женщина. Носила в петлицах одну шпалу. Сын Веры Платоновны вместе с бабушкой остался в оккупированном Ростове-на-Дону, и она относилась ко мне с нежностью, как к родному.
Естественно, все раненые были в нее влюблены. Больше всех, как мне казалось, разведчик младший лейтенант Вася Титов — мой сосед по нарам. Иной раз проснусь ночью от стонов, гляжу: Васи рядом нет. Сидит за столом напротив Веры Платоновны и что-то тихо говорит. Но мальчишки все замечают. И я знал, что сердце Веры Платоновны отдано летчику, который изредка прилетал на У-2 и садился прямо за бараками в поле. Зимой, когда я уже ходил, часто видел их, гулявших в заснеженном поле.