Перепадало нам иногда и немного лишнего хлеба. Это происходило обычно, когда в лагерь приезжал из пекарни «студебеккер» и нас посылали на разгрузку. Как правило, тем, кто разгружал машину, давали буханку хлеба.
Чувство голода будоражило нас до 1946 года. В общем-то это было не столько чувство голода (продукты нам выдавали по норме), сколько страх перед голодом, пережитым в блокаду. Нам очень трудно было отвыкнуть от пайки, от дележки. В первый год жизни в училище на завтраках мы немедленно делили белый хлеб на кучки, чтобы всем досталось поровну. Офицеры-воспитатели с этим боролись. Разъясняли, что это нехорошо. Говорили, что хлеба достаточно. Дело доходило до того, что тех, кто делил, наказывали, смешивали разделенные куски снова вместе, но, как только офицеры отворачивались на несколько минут, мы мгновенно переделивали хлеб. Если офицер-воспитатель не отходил от стола, то тогда кто-нибудь постарше брал сразу два куска, складывал их вместе и ел, как один. Возникали недоразумения. И на следующий раз вновь все делили. Эта привычка военных лет прошла сама по себе, и дележки прекратились. Более того, со временем нас научили, как правильно сидеть за столом, пользоваться ложкой, вилкой, ножом. По воскресным и праздничным дням в столовой играл училищный духовой оркестр. Да и питание становилось значительно лучше.
На зимние квартиры
Лагерная жизнь текла своим чередом. Наступило первое сентября, а мы все не уезжали в Ленинград. Нам объяснили, что здание училища еще не полностью отремонтировано, надо подождать. Но ночи становились все холоднее. Надвигалась зима. Нам выдали шинели и зимние шапки. Ребята старших классов в конце октября уехали в училище. Теперь наша рота осталась в Каннельярви старшей, и работы прибавилось. Нужно было снабжать лагерь водой из озера, заготавливать дрова, нести караульную службу. Кроме того, мы усиленно занимались строевой подготовкой, изучали уставы.
Началась зима, ударили морозы. В ботинках мерзли ноги. Возникла проблема валенок. Где взять сразу столько валенок маленького размера, да еще черного цвета? Сколько усилий ни прилагал капитан первого ранга Изачик, а достать валенки не удавалось. И тогда Николай Георгиевич поехал в Москву к зам. наркома ВМФ адмиралу флота Исакову. Тот вместе с Изачиком пошел на прием к Анастасу Ивановичу Микояну, бывшему в ту пору наркомом снабжения.
Анастас Иванович внимательно выслушал просьбу моряков и сделал все, чтобы ее выполнить. Вскоре нам выдали маленькие крепкие валенки. Теперь морозы были не страшны.
Озеро покрылось зеркальным льдом. Майор Щенников, хороший спортсмен, бегал по этому изумительному катку на коньках. Озеро громадное: в ширину больше километра, а в длину, видимо, и все десять. Такого раздолья для катания вряд ли где можно сыскать. У нас коньков не было, и нам оставалось только завидовать командиру роты. Несмотря на запрет, мы все свободное время пропадали на льду. Отойдя от берега метров на сто, мы наблюдали сквозь прозрачный лед растущие на дне растения, плавающих рыб. Лед иногда слегка трещал, было страшновато, но желание видеть подледный мир пересиливало. Некоторые ребята пробивали на льду лунки, и к ним подплывали дышать большие рыбины. Затаив дыхание, мы с восторгом следили за потаенной жизнью.
Выпал снег. Лыж у нас не было, и мы отводили душу в катании с горок на больших санях. В такие сани набивалось человек двадцать. Вместе с нами садились и офицеры, и официантки. С визгом и уханьем мчались мы с горы. Потом привезли финские санки — гнутые металлические прутья на двух полозьях. Ездить на них можно было только стоя. На них катались и с горок, и по льду озера.
По вечерам при тусклом свете керосиновых ламп в казарме устраивались импровизированные концерты. Майор Щенников аккомпанировал на гитаре, а Костя Гавришин и Марат Рахимов отплясывали чечетку.