Вскоре нам ввели парадную форму. Она хоть и стесняла движения, но была красивая. Мундир и брюки из тонкого кастора стали теперь нашей постоянной одеждой на всех торжественных вечерах, парадах, праздниках. Мундир был двубортный, со стоячим воротником, по бокам которого золотились вышивные якоря. По рукавам и брюкам был пущен белый кант. Словом, мундир делал нас стройнее и наряднее. Но все же мы предпочитали простую матросскую форму. Когда намечалось очередное построение, все в первую очередь спрашивали: во что одеваться? Дневальный, в манере начальника училища, безапелляционно и слегка сумрачно бросал:
— В мундирах.
И все безропотно облачались в парадную форму. Теперь такие мундиры отменены и нахимовцы их не носят.
Воспитатели
Постепенно жизнь и учеба в училище входили в нормальную колею. Мы притирались друг к другу, офицеры и старшины лучше узнавали нас. Сказать, что все было гладко, нельзя. Всякое бывало. В училище съехались ребята с разных концов необъятной страны. У многих не было родителей. К тому же мы были разного возраста, учились в разных классах — от третьего до седьмого. Были ребята, пережившие блокаду, фронтовики, некоторые испытали даже ужас фашистской оккупации. А некоторые совсем не знали, что такое бомбы, снаряды, голод, они приехали из глубокого тыла. Учились сироты и дети адмиралов, наркомов. Большинство считало нахимовское своим домом, но находились и такие, кто не хотел учиться, хулиганил, воровал. Словом, были разные.
Сколько же нужно было иметь адского терпения и как любить детей, чтобы в конце концов вырастить из нас дисциплинированных, грамотных, хорошо развитых физически, преданных делу и Родине молодых людей!
Большинство из нас пошли после нахимовского учиться в высшие военно-морские учебные заведения. Тех, кто плохо учился, злостно нарушал дисциплину, отчисляли из училища. Отчисление — суровая мера, да и проводилась сурово. Все училище выстраивалось в актовом зале, объявляли приказ начальника училища об отчислении и под дробь барабана с бывшего воспитанника срезали погоны, снимали ленточку с бескозырки и выводили из зала. Крайняя мера, но она действовала лучше всяких уговоров.
У нас в третьей роте командиры менялись довольно часто. Дольше всех пробыл капитан-лейтенант Николай Иосифович Ростов, который довел роту до выпуска. Но подлинным отцом для нас был офицер-воспитатель. Нам повезло. Все шесть лет нас опекал Николай Алексеевич Казаков. Поначалу он нам не очень приглянулся. Встретили его по одежке: сухопутный младший лейтенант, вовсе не моряк. Потом узнали, что Казаков служил матросом, затем старшиной на корабле. В трудные для Ленинграда дни сошел с другими моряками на берег и воевал в морской пехоте, откуда и был назначен к нам.
Учил нас Николай Алексеевич не гнушаться никакого труда, будь это натирка паркета или чистка гальюна. Причем учил не абстрактно, а личным примером. Он мог, например, снять китель, засучить рукава тельняшки и показать, как нужно чистить унитаз, а не манкировать с тряпочкой. Когда Николай Алексеевич дежурил по роте в выходные дни, а увольнения не было и наши родители приходили в комнату свиданий, мы были спокойны. Каждый верил: Николай Алексеевич даст воспитаннику самую честную и объективную характеристику, а где надо, смягчит гнев родителей.
Не знаю, по каким качествам подбирало Николая Алексеевича командование на должность воспитателя, но в своем выборе оно не ошиблось. Очень трудное дело — найти толкового офицера-воспитателя. Ведь их нигде специально не готовили. В других взводах тоже были воспитатели. И выправкой получше, и орденов побольше, и образованием повыше. А вот главное — подобрать ключ к душам ребят, заменить им отца — могли не все. Поэтому и уходили на другие должности. А Николай Алексеевич оставался. Знал он нас всех бесподобно, даже, как говорят, по дыханию. Вспоминается одна комичная история. Впоследствии кое-кто выдавал ее за анекдот. Но это было на самом деле. Находясь в увольнении, один из наших товарищей решил подшутить над Казаковым. Звонит из города в канцелярию роты. Трубку снял Николай Алексеевич:
— Алле, — и дует в трубку, — фу, фу!
В ответ:
— Алле, фу, фу!