«Это следы одного из 148 478 снарядов, выпущенных фашистами по Ленинграду в 1941—1944 гг.».
Мы продолжали дежурить на чердаках. Ночью стоишь на крыше, переговариваешься в темноте с ребятами, чутко прислушиваешься к гулу самолетов, стараясь определись по звуку, свой или чужой. Немецкие самолеты мы определяли быстро. У них был характерный надрывный вой моторов.
И вот в лучах прожекторов взблескивает серебристый силуэт вражеского самолета. К нему тянутся трассы крупнокалиберных пулеметов, рвутся вокруг зенитные снаряды. Стоит страшный грохот от взрывов бомб и пальбы наземной и корабельной артиллерии. На крышу как горох сыплются осколки снарядов. Теперь мы уже их не коллекционировали — хватало неразорвавшихся зажигательных бомб. После каждого налета на крыше всегда лежали скатившиеся в желобок одна или несколько маленьких алюминиевых бомб. Я даже принес две штуки домой. Помню, взял одну и, ничего лучшего не придумав, полез с ребятами на крышу трехэтажного дома и сбросил бомбочку во двор на камни. Она сработала и загорелась. Перепугавшись, мы сбежали вниз и стали тушить бомбу песком. Об этом стало известно милиции. В отделение вызвали маму. Не знаю, что ей сказали, но пороли меня в тот день знатно. И за дело. До сих пор с ужасом иногда думаю, а если бы бомба сработала дома? Страшно представить, к чему бы это привело. Я дал слово матери, что никогда больше не подниму ни одной железяки. И с тех пор подобных шуток не позволял.
Вместе с товарищами мне не раз приходилось тушить «зажигалки» на чердаках. Немецкие летчики швыряли их пачками. Часть падала во двор, часть на крыши. Сначала бомба шипела, потом из дырочек в носовой части сыпались искры, а затем вытекала огненная лава — бомба начинала гореть. Хватаешь ее клещами и либо окунаешь в бочку с водой, либо суешь в ящик с песком. И вода и песок были на каждом чердаке. Главное — успеть затушить бомбу до того, как она разгорится. В октябре я затушил две «зажигалки».
Дежуря на чердаке, я начал потихоньку от матери курить, на чем в один прекрасный день и был пойман ею.
Когда начались ежедневные бомбежки и обстрелы, изменилась и ребячья жизнь нашего двора. Немцы обычно начинали очередной налет на город вечером. К этому времени мы расходились по домам, прощаясь, как взрослые, не зная, будем ли живы к следующему утру…
Я уже говорил, что мама была комендантом бомбоубежища.
Это было не специально построенное укрытие. Расчистили подвал шестиэтажного дома, где до войны хранились дрова, все покрасили и побелили. Поставили длинные деревянные скамейки, повесили керосиновые лампы — «летучие мыши». Со стороны Мастерской улицы полуподвальные узкие окна заложили кирпичом, входную дверь обили железом. Пока не начался сильный голод и люди способны были ходить, во время воздушных тревог в бомбоубежище набиралось полно народу. Приходили целыми семьями, с детьми. Как мог, я помогал маме. Кому воду принести, где маленькой девочке или мальчику сказку рассказать, рассмешить.
В убежище свое мы верили. Все-таки над нами шесть этажей крепкого старинного здания. Правда, когда осматривали разбомбленные фашистскими летчиками дома, видели, что и такие крепкие дома разрушаются до основания. Но каждый надеялся, что до подвала бомба не достанет. Подвал в крайнем случае засыплет, а потом откопают.
Кроме подвала шестиэтажного корпуса были также оборудованы под бомбоубежище и подвалы трехэтажных корпусов. И все эти убежища, их состояние, запасы воды, инструменты были предметом заботы мамы как коменданта. И как бы она себя плохо ни чувствовала, даже в самые голодные месяцы, по тревоге всегда была первая на своем боевом посту — либо в бомбоубежище, либо рядом с входом в него под аркой дома.
В конце 1943 года, вместе с тысячами ленинградцев маму наградили медалью «За оборону Ленинграда», а после войны медалью «За трудовую доблесть в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.».
Перед входом в бомбоубежище я белой краской написал на стене: «Да здравствует Красная Армия!» Прошло лет двадцать после войны, а надпись все еще виднелась…
Пока не начался голод, жильцы во время бомбежек собирались либо в бомбоубежище, либо в подворотне. Потом уже к взрывам привыкли, да и вставать с постели голодному было трудно, так что многие оставались дома. Осенью стали снижать нормы выдачи хлеба, не хватало и других продуктов. Голод все острее давал о себе знать.
В сентябре кто-то из старших ребят по дворе предложил поехать в район Красненького, недалеко от которого проходил передний край обороны, и набрать в мешки капусты. Все равно ее там никто не собирал. Идею поддержали, и вот пацанов десять с нашего двора поехали на трамвае за Нарвские ворота. Доехали до конечной остановки, несколько километров пробирались пешком, пока не вышли на капустное поле. Какие-то военные устанавливали там орудия. Они не возражали, чтобы мы собирали капусту. Мы быстренько наполнили мешки кочанами. И вдруг начался артиллерийский обстрел. Чтобы легче было ползти, я часть кочанов выбросил, осталось штук шесть. Подошли к трамваю, видим: милиция требует всю капусту из мешков вынуть и оставить. Кинулись мы, кто куда. Не помню уже, как я добрался домой. Но пару кочанов я все-таки притащил. Больше таких вылазок мы не устраивали…