Всё тише, всё дальше стучал трамвай. Казалось, что-то большое и тяжёлое навалилось на меня, и я никогда больше не встану. В голове у меня тупо отдавался стук бегущего но рельсам трамвая. Вдруг — голос девчонки:
— Мама, он, наверно, расшибся. Давай поможем.
— Поможем, — ответила женщина.
Я вытер слёзы рукавом и, хотя было больно, поднялся на ноги. Возле меня стояла Люська-выдра со своей мамашей.
— Во-ова? — вскрикнула Люська.
— Сильно ушибся? — спросила Люськина мамаша.
— Ничего, — ответил я. — Я это... тренируюсь...
Мне не хотелось, чтобы Люська со своей мамашей стали жалеть меня, причитать. К чему? Ведь помочь они всё равно не смогут. «Что в райпищеторге решат, то и будет, — думал я. — Райпищеторг — это главный штаб питания всего района. Там никаким слезам не поверят».
— А ты за карточкой когда пойдёшь? — спрашивает вдруг Люська и косу свою теребит.
— За какой карточкой? — заволновался я от мысли, что вдруг мою карточку нашли и теперь ждут, когда я приду.
Люська смутилась, а её мать руками развела и сказала:
— Утерю-то тебе вернут. Люди же вокруг... Надо только... — Она снова развела руками и стала поправлять на голове большую чёрную шаль. Люськина мамаша и зимой и летом ходила в шали. У неё от голода волосы вылезли на голове. — Надо тебе, повторила она, — с дружком с твоим поговорить. Он чего-то в райком собирался.
У меня снова пусто стало на душе. Когда люди не могут помочь, они часто советуют «что-нибудь сделать, куда-нибудь пойти». А Женька... Я не хотел думать о нём.
Вдоль Невы, по всему берегу люди копали землю. Их было очень много. В ватниках и непомерно широких пиджаках, в болтающихся больших платьях, часто со спутанными волосами, они вонзали в землю лопаты, разбивали комья, мельчили почву граблями. Работали люди упрямо, как муравьи. Они готовились к посадке овощей. Хотя семян ещё не было, но мы с мамой мечтали в ближайшие дни тоже вскопать участок около нашего дома. «А теперь ничего этого не будет», — с тоской подумал я.
Зимой возле Дома культуры промкооперации громоздились сугробы, а людей совсем не было видно. Теперь полукружье кинотеатра снова было целёхонько, будто бомба сюда и не попадала.
А на стенах — огромные афиши: «Смотрите новый художественный фильм “Свинарка и пастух” — и нарисованы парень и девушка. Смотрят друг на друга и смеются А у подъезда очередь стоит, больше всё женщины.
«Неужели Дом культуры работает и кино показывают настоящее?» На какие-то минуты я как обалдел. Даже подошёл и спросил — за чем очередь стоит.
— За билетами в кино, — с гордостью отошла пожилая женщина в длинном и очень широком для неё платье. От этих слов мне как-то легче стало.
По Геслеровскому проспекту добрался я до улицы Красных Курсантов[13]. Домов здесь почти не осталось — всё больше груды камней да голые стены. Фашисты, видать, стреляли сюда очень часто — здесь находилась военная академия. Я присел на каменную глыбу, лежавшую на тротуаре. Прежние опасения снова давили на меня. Хотелось бежать от них, от этой разбитой улицы.
Я встал. Хотя по улице то и дело проходили люди, спрашивать, где находится райпищеторг, не стал. Я нашёл его сам — по запаху. Я знал,
что он в одном здании с фабрикой-кухней, а там всё время обеды готовили и питательный пар шёл. Я учуял его, ещё когда отдыхал на каменной глыбе.
К заведующему меня не пустили. Полная женщина в хромовых сапогах прочитала мою повестку и сказала; «Садись и жди». Сама она села за стол. На столе были телефоны — целых пять. Они то и дело звонили. Женщина кому-то говорила «Заведующий занят». И вешала трубку.
Большущие, выше человека, тикали часы. Длинный маятник раскачивался то влево, то вправо. Когда маленькая стрелка совсем приблизилась к цифре 12, я вдруг почувствовал, что кто-то на меня смотрит. Оглянулся — Степан Витальевич.
— Здравствуйте, молодой человек! — сказал он весело.
— Здра... — протянул я растерянно.
Степан Витальевич подошёл к столу с телефонами. В это время часы стали бить «двенадцать». Секретарша исчезла за дверью заведующего райпищеторгом. Вскоре она вернулась и сказала: