Со смертного одра, вперив в меня озаренные последним светом запавшие глаза, глухим голосом, будто бы даже не от своего имени, а от имени тех, к кому уходила, мама внушала мне, угнетенному и жалкому:
— На ладан дышу, последние глотки воздуха считаю, давно больная-пребольная, а все равно умирать не хочу. Еще бы сто лет прожила больной-пребольной. Жизнь и без того коротка, чтобы обрывать ее собственной рукой. Через кого я продолжусь после себя на земле?.. Терпеть надо и жить.
По весне я снова на даче. Помирать собрался, а пашенку вспаши — требует народная мудрость. И я пашу — копаю гряды. После обеда брожу по лесам, лугам, болотам, взбираюсь на прогретые солнцем увалы в тайной надежде — покуда нет земляники — найти некую травинку или некий корешок, способные исцелить меня навсегда. Зверь инстинктом знает такую травинку и такой корешок, а человеку, к сожалению, не дано сие знание. И я срываю и выкапываю все подряд, старательно жую, сглатываю то желтый, то зеленый сок, оделяя рот сладким и горьким, пахучим и безвкусным. Как знать, какая-нибудь травка, может, и помогла, только я не почуял и не осознал ее.
Под вечер я выбрался из леса на черную торфяную дорожку, ведущую из нашей деревни к железной дороге, выбрался как раз в тот момент, когда мимо проходила не спеша незнакомая старушка в просторном светлом плаще, именуемом некогда пыльником, в старомодной фетровой шляпке и с хозяйственной сумкой, освещенной снопом горевших маленькими солнышками купавок.
Чтобы не испугалась моего лесного растеребленного вида, я поспешил заговорить с ней:
— Если на электричку, то надо поторапливаться. Минут через десять зашумит.
— Мне не к спеху. Опоздаю — на другой уеду, — ничуть не испугавшись, словоохотливо откликнулась старушка.
— Давайте-ка поднесу вашу сумку.
— Руки у меня еще не отсохли, и свое добро ношу пока сама.
— В гости к кому-нибудь приезжали?
— Да, в гости. Но не к кому-нибудь, а к самой себе — в лес.
— И не боялись одна в лесу?
— Чего бояться? К тому же не одна была. С товарками. Они помоложе и еще в полдень убежали от меня. Не счесть, сколько товарок уже сменилось… Самых давних похоронила. Теперешние — сущие стрекозы. А я люблю в лесу полежать на теплой травке, послушать птичьи голоса, поглядеть на вершины дерев и на облака, поискать там давнезнакомые лица. Любое облако, если вглядываться в него долго и внимательно, — чье-то лицо, памятное и дорогое.
— Так-таки любое? — усомнился я.
— Любое, — убежденно подтвердила старушка.
— Простите, сколько вам лет?
— А сколько вы думаете? — не без лукавства ответила она встречным вопросом.
— Извините, но возраст пенсионный, шестьдесят, поди, уже есть.
— Вы мне льстите. Впрочем, и другие ошибаются на мой счет. Вы же ошиблись на целую четверть века. Восемьдесят пять не хотите?
Жадно и по-новому вгляделся я в собеседницу: на хваченных загаром гладких скулах — румянец, в серых глазах не только светится мысль, но и играет лукавство, рот, правда, окольцован морщинами, но редкими и крупными — не в старушечью мелкую сборку. И право, называя ее возраст, я не руководствовался галантностью, чистосердечно старался быть точным.
— Никогда бы не поверил! — с восторгом воскликнул я. — Как вы так жили, что целая четверть века следочка на вас не оставила?
— Отец у меня был лесничим. В лесу я родилась и выросла. Да и позже во все времена не упускала возможности, чтобы пожить в лесу или хотя бы побродить по нему. Это еще не все. Лесничество наше стояло у двух ключей. Ни реки, ни озера поблизости — вода только в ключах. Они были углублены и забраны в широкие срубы. Из верхнего носили питьевую воду, в нижнем поили скотину и, случалось, полоскали белье. В нижнем я лет с пяти приспособилась купаться. Палящее солнце, застойный зной, оводы — спасу нет. Ну и, спасаясь, лезла в ледяную воду. Сначала украдкой купалась, а позже — с благословения родителей. В юные годы часами могла плескаться в срубе. Не хуже, чем в ванной. И теперь еще без холодной воды дня не могу прожить. Чтоб холодная-прехолодная. Конечно, лучше зимняя. Из-под душа.
— Без подогрева?
— Без никакого.
И бодрый голос с переливчатыми модуляциями, и весь ее просвеженный солнцем и лесом облик внушали мысль о душевном здоровье, чистой совести, врожденной внутренней ясности и опрятности — не существеннее ли это воды и леса? Но все же, все же…