В полета лет, когда здание вознеслось под крышу либо под купола, можно оценить замысел творца и качество каждодневной кладки. Иногда постройка бывает горестно безобразной — отворачиваешься, чтобы не глядеть, чаще — простой, скромной и традиционно надежной, как русская изба, иногда — невиданным доселе и неповторимым шедевром — любуешься, восхищаешься и впитываешь.
Пусть читатель оценит постройку, возведенную под стропила Максимычем. Я же думаю о другом. Какие природные особенности создали его таким, каков он есть?
Здоров? Несомненно. Прокопченный жаропышущим металлом, теперь он кажется еще здоровее, чем был в зеленые лета. Твердый, неуступчивый? Тоже верно. Ни за что не своротишь на чуждое его пониманию и душе дело. Но мало ли здоровых и твердых погрязают в суете сует, засушивают себя в постылой и непостылой работе и, кроме стен, ничего вокруг не видят?
Оба мы знаем мужика, отличающегося завидным здоровьем и твердостью, непьющего и некурящего, вот уже четверть века не вылезающего по субботам и воскресеньям из-под собственной машины. В эти дни все выводят из гаражей машины и разъезжаются в разные концы. Он тоже выводит свою на солнышко, расстилает на земле брезент и — под нее на весь божий день. Вечером оботрет лакированный верх тряпочкой и обратно в гараж.
— Я как музыкальный настройщик, — объясняет он. — Не играть-ездить люблю, а настраивать. Да и то сказать — деньги вложены, жалеть надо.
Вон еще какое одухотворенное сравнение придумал для прикрытия своей полной неодухотворенности: музыкальный настройщик, надо же!
Остро чувствую: есть в натуре Максимыча некая изначальная изюминка, влияющая на все его жизнетворчество. Но что это за изюминка — сразу никак не могу схватить, определить и назвать.
На помощь приходит воспоминание.
Директором семилетней школы на зареченской окраине в наше время работал Александр Николаевич Кравченко — редкой души человек. Тагильчане помнят его и поныне.
Немолодой уже тогда, седовласый, в толстых очках, с надтреснутым голосом, одевался он в неизменную темносуконную толстовку, подпоясанную широкотесемочным узорным пояском, или, несколько реже, в теплую пору, — в толстовку холстинковую, серую, художническую, оставляя опояску прежней.
Никогда позже не встречал я директоров школ, кои бы делали внушение шалунам, присев перед ними на корточки. Предержащие верховную власть директора в таких случаях высятся прямо, грозно с жестоко-каменным выражением на лице. Александр Николаевич приседал или склонялся к шалуну и лицом к лицу добрым дребезжащим голосом внушал, что мальчик он хороший, с благонравными задатками, не надо лишь забывать о них, а ежели мальчик был не больно хорош, внушал, что отец-мать или, на худой конец, дед у него хорошие и ему не следует отклоняться от родовой наследственной линии. Не грозой и бранью вразумлял — похвалой и лаской учил уму-разуму. Зато уж любили, уважали его и слушались, как отца родного.
Школа отапливалась дровами. Из доброго десятка облупившихся труб в зимние стужи клубились черные дымы. Снесенные ветром, они сплетались в струистый хвост в полнеба, и тогда школа походила на застрявший во льдах ледокол, напрягающий в работе все свои силы.
До конца зимы почти всякий раз дров не хватало, и за партами сидели в шубенках, ватниках, ушанках, учителя стояли у доски одетые в пальто, однако без головных уборов. Как сейчас помню Александра Николаевича, седоватого впрожелть, в расстегнутом, обглоданном молью черном пальто с потертым каракулевым воротником. Перед доской он что есть мочи дышал на посеревшие скрюченные руки, отказывавшиеся держать мел. Преподавал Александр Николаевич все математические дисциплины: алгебру, геометрию и тригонометрию.
А мы для согрева устраивали на переменах кавалерийские бои. Один из двоих — конь ретивый, другой — лихой наездник. Надо было вышибить противника из седла или свалить наземь вместе с конем. Распаривались в схватках до пота, но вот беда — приступал такой лютый голод, что руки-ноги дрожали.
В кармане Александра Николаевича уже давно лежал выписанный в лесничестве билет на дрова, но отправиться на заготовку долгое время мешали стужи. В конце концов морозы отпустили, и в одно из воскресений тринадцатилетние подлетки, навалив на санки прихваченные из дома топоры и пилы, во главе с подпоясанным пеньковой веревкой директором спозаранок отправились гурьбою в лес, утопавший в непроходимых снегах.