Сдержанное удовольствие слетело с лица Януса — но вернулось так молниеносно, что если бы граф не смотрел на сына столь пристально, он не заметил бы перемены. Ласт удрученно осознал, что его сын не только чужой ему, но еще и искусный лжец. Граф был вынужден заключить, что не может верить ни одному слову Януса. Непонятное пламя в бледных глазах, пылкий гнев убедили герцога лишь в одном: Маледикт, какой бы низкой тварью он ни был, говорил правду. Его слова несли больше истины, чем речи вот этого чужого человека, сидящего через стол от Ласта. Ужас пробрал герцога до самого сердца, ярость сменилась осторожностью.
— Убирайся, — сказал Ласт, вставая с кресла. Затянуть разговор значило показать свое потрясение, потому он замаскировал его, прибегнув к гневу. — Потрудись улучшить свои манеры, прежде чем снова говорить с Амарантой. Мы обсудим факторы, оказывающие на тебя влияние, когда ты будешь более расположен говорить серьезно.
— Сэр. — Янус с поклоном удалился.
Ласт сидел в кабинете, погрузившись в раздумья. Возможно, Маледикт с его открытой враждебностью представлял для него даже меньшую опасность. Губы графа решительно сжались, он стряхнул с себя последние сомнения: Янус убедится, что путь к титулу не так уж гладок — Ласт позаботится об этом.
Его взгляд упал на конверт; отложенное в сторону неделю назад, письмо сегодня показалось графу заманчивым. Данталион жаловался на исчезновение своего агента и просил совета. Теперь у Ласта было, что ему порекомендовать.
Подняв голову от пергамента, он увидел, как по лестнице спускается леди Амаранта — в облаке сливочно-желтого шелка, оттенявшего ее бледную красоту, она походила на бриллиант в золотой оправе. Ласт поспешно подошел к окну, сорвал первый попавшийся красный цветок и приблизился к подножию лестницы.
24
— Что рассказывает Янус? — спросил Джилли, вертясь в кресле, чтобы проверить, сильно ли еще болят и тянут заживающие шрамы. Он посмотрел поверх пустых тарелок и грязных столовых приборов на Маледикта, который сидел с письмом в руках, развалившись и закинув ноги в туфлях на стол.
— Прекрати вертеться, а то раны опять откроются. А поскольку ты вел себя при перевязках, как маленький, мне бы не хотелось снова тебя врачевать, — проговорил Маледикт, не поднимая головы, заерзал, опрокинул ногой бокал с вином. Читая письмо, он нервничал — при свете свечи буквы сливались, делались неразличимы.
— Янус пишет, что все идет нормально, если не считать того, что Ласт и Амаранта без конца учат его хорошим манерам. Спрашивает, как я себя чувствую после графского кнута. Ммм, насколько я понимаю, тут какое-то недоразумение — или, быть может, Ласт предпочел переписать свои воспоминания.
— Не удивлюсь, — заметил Джилли. — Кажется, это весьма принято при дворе.
Маледикт пожал плечами, оставляя Джилли наедине с мрачными мыслями: ведь он не приблизился к Мирабель и на десять футов, опасаясь ее ногтей, ее ярости; однако вельможи поверили этой ведьме, когда она его оклеветала. Руки у Джилли сжались в кулаки; он надеялся, что слова Мирабель оказались весомее лишь из-за ее знатного происхождения, и одновременно боялся, что дело не только в этом.
Маледикт продолжил читать вслух.
— Он пишет, что Амаранта — непростая женщина, но Ласт, похоже, склонен способствовать заключению их брака и развлекает ее, когда сам Янус не может. — Маледикт потянулся к бокалу и с отвращением чертыхнулся, обнаружив, что тот опрокинут, а пальцы угодили в винную лужу. Поднявшись, он направился к буфету, чтобы налить себе еще вина.
— Мне это не нравится, — заметил Джилли.
— Мне тоже, — согласился Маледикт. Вид у него был озабоченный. — Ты сегодня не ночуешь?
— Вообще-то не собирался. Но если я тебе нужен, останусь. — Джилли расхотелось идти к Лизетте. Ему вдруг показалось, что он снова вернулся в деревню и наблюдает за тем, как его семейство пытается защитить урожай от надвигающегося шторма.
— И лишишься возможности поразвлечься? Нет, если я так поступлю, тебе придется довольствоваться Ливией, а у меня заканчивается противозачаточный порошок. Честное слово, ты еще больший бабник, чем был Ворнатти.
— Количество компенсирует качество, — сказал Джилли, сам поразившись, как с его губ слетели подобные слова, и не вполне уверенный в том, какое значение он хотел им придать. Запоздалое осознание обозначилось жаром в груди и красными пятнами на лице и шее. Схватив бокал, Джилли принялся пить вино, избегая смотреть в глаза юноше, надеясь, что тот не заметит его вожделения. Качество, повторил он про себя, задержав взгляд на бледных руках Маледикта.
Юноша рассмеялся.
— И они считают порочным мой язык! Если все обстоит подобным образом, обязательно отправляйся к своей девчонке.
— Я могу остаться, — сказал Джилли.
— Не будь дураком, — запротестовал Маледикт. — Давай, навести девушку. Иначе ты ее разочаруешь.
— Разве только тем, что оставлю без дополнительного заработка, — ответил Джилли, одновременно осознавая, что несправедлив к Лизетте, и понимая, что разрывается между ее мягкостью и чувством уюта и тепла, которые дарила близость Маледикта.
— Ты недооцениваешь себя, — сказал Маледикт. — Какие плечи, какое симпатичное лицо.
Он пристально оглядел Джилли с ног до головы задумчивым, оценивающим взглядом. Щеки слуги вспыхнули новой волной смущения.
Он вспомнил, как Маледикт перевязывал рубцы от кнута, наклонившись над ним так низко, что его волосы скользили по обнаженной груди Джилли. Их прикосновение заставило его изогнуться. Он стоял, полуобнаженный, пока Маледикт орудовал ловкими пальцами; но сам Джилли никогда не видел даже белых контуров плеч Маледикта, или мышц его спины и лодыжек.
Джилли перетаптывался с ноги на ногу, пока наконец Маледикт не рассмеялся.
— Если ты такой подвижный, значит, не так уж тебе и больно, — сказал он тогда. — В самом деле, Джилли, разве тебя никто никогда не учил увертываться от ударов кнута? — Он пригладил последний пластырь, сильно стянувший кожу над ребрами. Джилли поморщился, позабыв и думать о своем влечении и смущении.
— Неимоверно больно, — пожаловался он.
— Это еще и боль, причиняемая ненавистью, — сказал Маледикт. — Радуйся, что не служишь на одном из кораблей, о которых вечно мечтаешь — иначе давно бы кнута отведал.
— Только не я, — возразил Джилли. — Я был бы примерным матросом. Меня бы уже назначили первым помощником капитана.
Маледикт рассмеялся.
— И ты бы день-деньской бегал с поручениями. Штаны у тебя были бы рваные, волосы бы выгорели, а кожа дочерна загорела… — Юноша улыбнулся, и в его глазах вспыхнула искра интереса, от которой по всему телу Джилли разлилось тепло. Маледикт подошел ближе, погладил его по щеке. Волнение Джилли улеглось. Он отстранился от прикосновения, от протянутой ладони Маледикта.
В глазах юноши промелькнули тени.
— Твоя рука, — сказал Джилли. — В том месте, где ударил бич, когда ты его поймал: у тебя и следа не осталось. А у меня до сих пор идет кровь.
Теперь Джилли помнил все отчетливо. Он стоял в нерешительности, не зная, уйти ему или остаться, ощущая рок, нависший над ними грозовой тучей, и видя томительное присутствие Ани в глазах Маледикта.
— Что, язык проглотил от моего комплимента? — спросил Маледикт.
Джилли сверкнул улыбкой:
— Я уйду.
Он набросил камзол, опасаясь вечерней прохлады, и распахнул входную дверь, перепугав юного посыльного, который как раз собирался постучать. Джилли прикрыл глаза. Буря настигла, подумал он.
— Послание! — пискнул мальчик, все еще не оправившийся от испуга.
— Хорошо, — сказал Джилли, — я передам. — Он вручил мальчишке монету и вернулся в дом, держа конверт, запечатанный синим сургучом, так, словно в нем была вся тяжесть мира.
— Разве ты не ушел? — удивился Маледикт.
— Янус прислал вот это, — сказал Джилли. Он бросил письмо на стол перед Маледиктом — на белую скатерть, залитую красным вином.