– Руфи была одной из моих лучших студенток, – заметил профессор с видом человека, понесшего невозвратимую утрату.
– Она и у нас тоже одна из лучших, – сказал Курц. – Профессор, скажите, пожалуйста, вы представляете себе, чем занимается сейчас Руфи?
Минкель не привык отвечать на вопросы, не относящиеся к его предмету, и с минуту озадаченно раздумывал.
– Мне кажется, я должен кое-что вам сказать, – заявил он вдруг с какой-то странной решимостью.
Курц любезно улыбался.
– Если ваш визит ко мне связан с политическими склонностями или симпатиями моих нынешних или бывших студентов, то, к сожалению, я не смогу сотрудничать с вами. Я не считаю это законным. Мы уже дискутировали на эту тему. Извините. – Он вдруг застеснялся и своих мыслей. и своего иврита. – У меня есть определенные принципы. А когда у человека есть определенные принципы, он должен высказывать свои мысли, но главное – действовать. Такова моя позиция.
Курц, ознакомившийся с досье Минкеля, в точности знал, какова его позиция. Он был учеником Мартина Бубера и членом в значительной степени забытой группы идеалистов, которые в период между войнами 1957-го и 1973 годов выступали за подлинный мир с палестинцами. Правые называли профессора предателем; иной раз так же поступали и левые, когда вспоминали о нем. Он был непревзойденным авторитетом по философии иудаизма, раннему христианству, гуманистическим движениям в своей родной Германии и еще по тридцати другим предметам; он написал трехтомную работу по теории и практике сионизма с указателем величиной с телефонную книгу.
– Профессор, – сказал Курц, – я прекрасно знаю о вашей позиции и, конечно же, не собираюсь никоим образом влиять на ваши высокие моральные принципы. – Он помолчал. чтобы его заверения осели в мозгу профессора. – Кстати, правильно ли я понимаю, что ваша предстоящая лекция во Фрейбургском университете тоже будет касаться прав человека? Арабы, их основные свободы – это предмет вашей лекции двадцать четвертого числа?
С такой интерпретацией профессор не мог согласиться. Он во всем требовал точности.
– На этот раз моя тема будет несколько иной. Лекция будет посвящена самореализации иудаизма – не путем завоеваний, а путем пропаганды высоких достоинств еврейской культуры и морали.
– И как же вы собираетесь это пропагандировать? – самым благодушным тоном спросил Курц.
В этот момент в комнату вошла жена Минкеля с подносом, заставленным домашним печеньем.
– Он что, снова предлагает тебе стать доносчиком? – спросила она. – Если да, скажи ему "нет". И когда скажешь "нет", скажи еще раз и еще, пока до него не дойдет. Ну что он может с тобой сделать? Избить резиновой дубинкой?
– Госпожа Минкель, я. безусловно, не собираюсь просить вашего мужа ни о чем подобном, – с самым невозмутимым видом возразил Курц.
Бросив на него недоверчивый взгляд, госпожа Минкель снова удалилась.
Но Минкель. казалось, и не заметил, что его прервали. А если и заметил, то не обратил внимания. Курц задал ему вопрос, и Минкель, презиравший барьеры в познании, не считал возможным не ответить ему.
– Я в точности изложу вам свои доводы, господин Шпильберг, – торжественно заявил он. – Пока у нас будет маленькое еврейское государство, мы можем демократически развиваться в направлении самореализации евреев. Но как только мы станем более крупным государством, где будет немало и арабов, нам придется выбирать. – И он развел своими старческими, испещренными пятнами, руками. – С этой стороны будет демократия без самореализации евреев. А с этой стороны – самореализация евреев без демократии.
– И какой же вы видите выход, профессор? – спросил Курц.
Минкель воздел руки к потолку с видом величайшего раздражения. Казалось, он забыл, что Курц не его ученик.
– Очень простой! Уйти из Газы и с Западного берега до того, как мы утратим наши ценности! А какой еще может быть выход?
– А как палестинцы реагируют на это предложение, профессор?
Уверенность на лице профессора сменилась грустью.
– Они называют меня циником, – сказал он.
– Вот как?
– По их мнению, я хочу сохранить и еврейское государство, и симпатии всего мира, поэтому они считают, что я подрываю их дело. – Дверь снова открылась, и госпожа Минкель вошла с кофейником и чашками. – Но я же ничего не подрываю, – безнадежным тоном сказал профессор, однако жена не дала ему продолжить.
– Подрывает? – эхом повторила госпожа Минкель, с грохотом опуская на стол посуду и багровея. – Вы считаете, что Ганси что-то подрывает? Только потому, что мы откровенно говорим о том, что происходит с этой страной?
Курц не мог бы остановить поток ее слов, даже если бы попытался, но в данном случае он и пытаться не стал. Пусть выговорится.
– На Голанских высотах разве не избивают людей и не пытают? А как относятся к арабам на Западном берегу – хуже, чем эсэсовцы! А в Ливане, в Газе? Даже тут, в Иерусалиме, избивают арабских детей -горько потому, что они арабы! И мы, значит, подрывные элементы, потому что мы осмеливаемся во всеуслышание говорить об угнетении, хотя никто насне угнетает, – это мы-то, евреи из Германии, подрывные элементыв Израиле?
– Aber, Liebchen22... – сказал профессор смущенно.
Но госпожа Минкель явно принадлежала к тем, кто привык высказываться до конца.
– Мы не могли остановить нацистов, а теперь мы не можем остановить себя. Мы получили родину и что же мы с ней делаем? Сорок лет спустя мы избираем новый гонимый народ. Идиотизм! И если мыэтого не скажем, то мир это скажет. Мир уже это говорит. Почитайте газеты, господин Шпильберг!..
Наконец она умолкла, и когда по произошло, Курц спросил, не присядет ли она с ними и не выслушает ли то, с чем он пришел.
Курц подбирал слова очень тщательно, очень осторожно. То, что он должен сказать, заявил он – чрезвычайно секретно – секретнее быть не может. Он пришел не из-за учеников профессора, сказал он, и. уж во всяком случае, не для того, чтобы называть профессора подрывным элементом или оспаривать его прекрасные идеалы. Он пришел исключительно из-за предстоящего выступления профессора во Фрейбурге, которое привлекло внимание определенных чрезвычайно негативных групп. Наконец-то он вышел в чистые воды.