Что же до Гади Беккера, то он наконец снова попал на передовую. Близость активных действий придала всем его движениям решительность и быстроту. Самокопание, которому он предавался в Иерусалиме, ушло; угнетавшее его безделье окончилось. Пока Курц дремал под армейским одеялом, а Литвак, взвинченный, изможденный, то бродил по комнате, то коротко что-то говорил по одному или другому из телефонов, непонятно зачем накаляя себя, Беккер, словно часовой, стоял у большого венецианского окна со ставнями и терпеливо смотрел вверх, на снеговые горы, высившиеся по другую сторону оливковой реки Драйзам. Дело в том, что Фрейбург, как и Зальцбург, окружен горами, и каждая улица ведет вверх, к собственному Иерусалиму.
– Она запаниковала. – вдруг объявил Литвак, обращаясь к спине Беккера.
Беккер обернулся и недоуменно взглянул на него.
– Она переметнулась к ним, – не отступал Литвак. В голосе его прорывались хриплые нотки.
Беккер снова повернулся к окну.
– Какая-то частица ее переметнулась, а какая-то осталась с нами, – сказал он. – Именно это мы от нее и требовали.
– Да она же переметнулась! – повторил Литвак, подхлестывая себя собственной провокацией. – Такое бывало с агентами. Вот и тут это произошло. Я видел ее в аэропорту, а ты не видел. Говорю тебе: она похожа на привидение!
– Если она похожа на привидение, значит, она хочет быть на него похожей, – сказал Беккер, не позволяя себе утратить хладнокровие. – Она же актриса. Она сдюжит, не волнуйся.
– Ну, а что ею движет? Она ведь не еврейка. Она вообще никто. Она с ними заодно. Забудем о ней! – Услышав, что Курц зашевелился под одеялом, Литвак повысил голос, чтобы и он слышал. – А если она по-прежнему с нами, то почему она дала Рахили в аэропорту пустую коробку из-под сигарет, ну-ка, скажи? Несколько недель проторчала среди этого сброда, и когда вынырнула оттуда, ни строчки не написала нам. Что же это за лояльный агент?
Беккер, казалось, искал ответ в далеких горах.
– Возможно, ей нечего было сказать, – заметил он. – Она голосует за нас действиями. Не словами.
Со своего тощего жесткого ложа Курц сонным голосом попытался утихомирить Литвака:
– Германия плохо на тебя действует, Шимон. Расслабься. Какая разница, на чьей она стороне, если она продолжает показывать нам дорогу?
Но слова Курца произвели обратный эффект. В том состоянии самоистязания, в каком находился Литвак, ему показалось, что за его спиной состоялся какой-то сговор, и он разъярился еще больше.
– А если она сломается и придет к ним с покаянием? Если она расскажет им всю историю, начиная с Миконоса и по сей день? Она все равно будет нам показывать дорогу?
Казалось, он упорно лез на рожон и ничто не способно было его удовлетворить.
Приподнявшись на локте, Курц взял более резкий тон.
– Так что же мы должны делать, Шимон? Ну, предложи решение. Представим себе, что она переметнулась. Представим себе, что она завалила всю операцию – от и до. Ты что, хочешь, чтобы я позвонил Мише Гаврону и сказал, что у нас – все?
Беккер как стоял у окна, так и продолжал стоять, только сейчас он повернулся и задумчиво смотрел через всю комнату на Литвака. А Литвак, взглянув на одного, потом на другого, вскинул вверх руки – жест достаточно странный при том, что двое его собеседников стояли совсем неподвижно.
– Да ведь этот Халиль – он же где-то тут! – воскликнул Литвак. – В отеле. На квартире. В ночлежке. Безусловно тут. Запечатай город. Перекрой дороги, вокзалы. Автобусы. Вели Алексису устроить окружение. Обыщем каждый дом, пока не найдем его!
– Шимон, – попробовал по-доброму подшутить над ним Курц, – Фрейбург ведь не Западный берег Иордана.
Но Беккер, наконец заинтересовавшись разговором, казалось, не хотел на этом ставить точку.
– А когда мы его найдем? – спросил он, словно никак не мог постичь план Литвака. – Что будем делать тогда, Шимон?
– Раз найдем, значит, найдем! И убьем. Операция будет закончена!
– А кто убьет Чарли? – спросил Беккер все тем же спокойным, рассудительным тоном. – Мы или они?
Литвак вдруг вскипел, не в силах дольше сдерживаться. Сказывалось напряжение прошедшей ночи и предстоявшего дня, и весь клубок неудач – и с женщинами, и с мужчинами – вдруг всплыл на поверхность его души. Лицо его покраснело, глаза засверкали, тощая рука выбросилась вперед, точно он обвинял Беккера.
– Она проститутка, и коммунистка, и арабская подстилка! – выкрикнул он так громко, что наверняка было слышно за стеной. – Да кому она нужна?
Если Литвак ожидал, что Беккер устроит из-за этого потасовку, он просчитался, ибо Беккер лишь спокойно кивнул, как бы говоря: вот Литвак и подтвердил его предположения, показал, каков он есть. Курц отбросил одеяло. Он сидел на раскладушке в трусах, свесив голову, и потирал кончиками пальцев свои короткие седые волосы.
– Пойди прими ванну, Шимон, – спокойно приказал он. – Прими ванну, хорошенько отдохни, выпей кофе. Вернешься сюда около полудня. Не раньше. – Зазвонил телефон. – Не отвечай, – добавил он и сам поднял трубку, в то время как Литвак молча, в страхе за себя, наблюдал за ним с порога. – Он занят, – сказал Курц по-немецки. – Да, это Хельмут, а кто говорит?
Он сказал "да", потом снова "да", потом "отлично". И повесил трубку. Затем улыбнулся своей невеселой улыбкой без возраста. Сначала Литваку, чтобы успокоить его, затем Беккеру, потому что в эту минуту их разногласия не имели значения.
– Чарли приехала в отель Минкелей пять минут тому назад, – сказал он. – С ней Россино. Они сейчас мило завтракают задолго до положенного часа, но именно в это время любит завтракать наша приятельница.
– А браслет? – спросил Беккер.
Курцу это особенно понравилось.
– На правой руке, – гордо произнес он. – Ей есть что нам сообщить. Отличная девчонка, Гади, я тебя поздравляю.