– У нас девять секунд до того, как он доберется до вокзала, – отчаянным голосом произнес Литвак, послушав то, что говорилось в наушниках. – Шесть секунд.
Курц и внимания на него не обратил.
– Мне сообщили, что Бергер и Чарли только что вошли в модную парикмахерскую, – сказал он, возвращаясь к ним с другого конца комнаты. – Похоже, прихорашиваются к великому событию. – Он остановился перед ними.
– Такси с Россино только что подъехало к вокзалу, – в отчаянии сообщил Литвак. – Он расплачивается!
А Курц смотрел на Беккера. Во взгляде его читалось уважение, даже что-то похожее на нежность. Так старый тренер смотрит на любимого гимнаста, наконец вновь обретшего прежнюю форму.
– Сегодня победил Гади, Шимон, – сказал он, не отрывая взгляда от Беккера. – Отзывай своих ребят. Скажи – пусть отдыхают до вечера.
Зазвонил телефон, и снова сам Курц снял трубку. Звонил профессор Минкель, это был его четвертый нервный срыв с начала операции. Курц выслушал его, затем долго говорил с его женой, стараясь ее успокоить.
– Отличный выдался денек, – произнес он с отчаянием в голосе, кладя на рычаг трубку. – Все такие веселые.
И, надев свой синий берет, он отправился на встречу с Алексисом, чтобы вместе осмотреть зал, где предстояла лекция.
Это ожидание было для Чарли самым долгим и самым страшным – как перед премьерой, последней в ряду премьер. Хуже всего было то, что она ни на минуту не оставалась одна: Хельга назначила себя ее попечительницей и не выпускала свою "любимую племянницу" из виду. Из парикмахерской, где Хельгу, когда она сидела под сушкой, в первый раз позвали к телефону, они отправились в магазин готового платья, и Хельга купила там Чарли сапоги на меху и шелковые перчатки, "чтобы не оставлять отпечатков". Оттуда они отправились в собор, где Хельга прочитала Чарли лекцию по истории, а оттуда, хихикая, с подтруниваниями – на маленькую площадь, где Хельга намеревалась представить ее некоему Бертольду Шварцу. "Самый сексуальный мужик на свете, Чарли, ты втрескаешься в него тут же!" Бертольд Шварц оказался статуей.
– Ну, разве не фантастический парень, а, Чарли? А тебе не хочется, чтоб он приподнял разок свою рясу? Знаешь, чем он прославился, наш Бертольд? Это был францисканец, знаменитый алхимик, и он изобрел порох. Он так любил Господа, что научил его творения взрывать друг друга. Поэтому сердобольные горожане поставили ему статую. Само собой. – И схватив Чарли под руку, она в возбуждении прижала ее к себе. – Знаешь, что мы после сегодняшнего вечера сделаем? – шепнула она. – Мы сюда вернемся, принесем цветочков Бертольду и положим у его ног. Да? Да, Чарли?
А Чарли начинал действовать на нервы шпиль собора – его узорчатое острие с зазубринами, казавшееся всегда черным, возникало перед ней за каждым поворотом, на каждой новой улице.
Обедать они поехали в дорогой ресторан, где Хельга угостила Чарли баварским вином. "Виноград для него, – сказала она, – растет на вулканических склонах Кайзерштуле, на вулкане, Чарли, подумай только!" Вообще подо все, что они теперь ели или пили, подводился утомительно игривый подтекст. Когда они принялись за шварцвальдский пирог – "Сегодня мы едим только буржуйскую еду!" – Хельгу снова позвали к телефону; вернувшись, она сказала, что им пора в университет, иначе они никогда ничего не сделают. Они прошли по подземному переходу, где расположились процветающие магазинчики, и, выйдя на поверхность, увидели монументальное здание из розового песчаника, с колоннами и с закругленным порталом, по верху которого шла надпись золочеными буквами.
– Будто специально для тебя написано, Чарли. Послушай: "Истина делает человека свободным", – поспешила перевести Хельга. – Они специально для тебя цитируют Карла Маркса – как это прекрасно, как, с их стороны, предусмотрительно!
– А я считала, что это высказывание Ноэла Коуарда24, – сказала Чарли и заметила, как исказилось от злости возбужденное лицо Хельги.
К зданию вел каменный пандус. Пожилой полицейский расхаживал по верху, безразлично поглядывая на девчонок, типичных туристок, таращившихся на здание и тыкавших в него пальцами. Четыре ступени вели ко входу. Сквозь затемненные стекла дверей светились огни большого вестибюля. У боковых входов стояли на страже статуи Гомера и Аристотеля, – здесь-то Хельга с Чарли дольше всего и задержались, любуясь скульптурами и помпезной архитектурой, а на самом деле прикидывая на глаз расстояния и подходы. Желтая афиша возвещала о намеченной на вечер лекции Минкеля.
– Ты боишься, Чарли, – прошептала Хельга и, не дожидаясь ответа, продолжала: – Послушай, после сегодняшнего утра ясно, что тебя ждет успех – ты была безупречна. Ты всем покажешь, что есть истина, а что – ложь, ты покажешь им также, что значит быть свободной. Чтобы покончить с великой ложью, нужна великая акция – такова логика. Великая акция, великая аудитория, великая цель. Пошли.
Через широкий въезд для карет был перекинут современный пешеходный мостик. На обоих концах его стояли страшноватые каменные столбы-тотемы. С мостика Чарли и Хельга прошли через университетскую библиотеку в кафе, этакую бетонную колыбель над въездом. Сквозь стеклянные стены кафе видно было, как преподаватели и студенты входят в лекционный зал и выходят оттуда. Хельга снова ждала телефонного звонка. Ее наконец вызвали к телефону, и, когда она вернулась, что-то в лице Чарли обозлило ее.
– Что с тобой? – прошипела она. – Стало вдруг жалко этого милого Минкеля с его сионистскими взглядами? Такой благородный, такой прекрасный человек? Послушай, да он хуже Гитлера, настоящий перекрашенный тиран. Сейчас закажу тебе шнапса, чтоб приободрилась,
Шнапс все еще огнем растекался по жилам Чарли, когда они вышли в пустой парк. Пруд был покрыт легкой корочкой льда; спускались ранние сумерки; вечерний воздух обжигал холодной крупой. Старый колокол очень громко пробил час. После него зазвонил другой – поменьше и позвончее. Крепко запахнувшись в свою зеленую накидку, Хельга даже взвизгнула от радости.