– Надо было на этот раз дать ей передатчик, – сказал Литвак. – Они теперь ей уже доверяют. Почему мы ей его не дали?
– Потому что он обыщет ее, – сказал Беккер. – Он будет искать у нее оружие, и проводку, и передатчик.
– Тогда почему же они решили ее использовать? – очнулся от спячки Литвак. – Вы просто рехнулись. Как же можно использовать девчонку, которой ты не доверяешь, – да еще в таком деле?
– Потому что она еще не убивала, – сказал Веккер. – Потому что она чистенькая. Потому они ее и используют и именно потому не доверяют. По той же причине.
Курц улыбнулся почти по-человечески.
– Когда она впервые убьет, Шимон. Когда она уже не будет новичком. Когда она преступит закон и станет до самой смерти нелегалом, вот тогда они будут ей доверять. Тогда все будут ей доверять, – заверил он Литвака. – Сегодня к девяти часам вечера она станет одной из них – никаких проблем, Шимон, никаких.
Но Литвака было не переубедить.
25
До чего же он был хорош. Это был зрелый Мишель, со сдержанностью и грацией Иосифа и с безоговорочной непреклонностью Тайеха. Он был именно таким, каким она себе его представляла, когда пыталась вызвать перед своим мысленным взором человека, с которым ей предстояло встретиться. Широкоплечий, скульптурно сложенный, похожий на редкостную ценную статую, которую держат вдали от людских глаз. Такой войдет в ресторан – и все разговоры сразу смолкнут, а когда выйдет, все с облегчением вздохнут. Это был человек, созданный для жизни на вольном воздухе и вынужденный таиться в тесных комнатенках, отчего кожа у него стала бледной, как у заключенного. Он задернул занавески и включил ночник. Стульев не было, а кроватью он пользовался как верстаком. Сбросив подушки на пол, рядом с коробкой, он усадил Чарли на кровать и говорил без остановки все время, пока мастерил. Голос его знал лишь музыку наступления – стремительный марш идей и слов.
– Говорят, Минкель неплохой человек. Возможно. Когда я читал о нем, я тоже сказал себе; этот старина Минкель храбрый малый, если он говорит такое. Может, я даже стану его уважать. Я способен питать уважение к противнику. Способен воздать ему должное. Мне это не трудно.
Вывалив лук в угол, он левой рукой стал вынимать из коробки пакетики и, разворачивая их один за другим, правой раскладывал. Отчаянно стараясь за что-то зацепиться, Чарли пыталась все запомнить, потом сдалась: две батарейки для ручного фонарика в одной упаковке, детонатор с красными проволочками, торчавшими с одного конца, – таким она пользовалась для тренировок. Перочинный ножик. Клещи. Отвертка. Моток тонкой красной проволоки, стальные зажимы, медная проволочка. Изоляционная лента, лампочка для фонарика, деревянные шпонки разной величины, продолговатая деревянная дощечка, на которой будет монтироваться устройство.
– А разве сионисты, когда подкладывают нам бомбы, думают о том, хорошие мы люди или нет? Едва ли. Когда они жгут напалмом наши деревни, убивают наших женщин? Весьма сомневаюсь. Не думаю, чтобы израильский террорист-летчик, сидя в своем самолете, говорил себе: "Несчастные эти гражданские лица, несчастные невинные жертвы".
"Вот так, наверное, он рассуждает сам с собой, когда один, – подумала Чарли. – А он часто бывает один. Он рассуждает так, чтоб не угасла его вера, чтобы совесть была спокойна".
– Я убил немало людей, которые наверняка достойны уважения, – продолжал он, вновь садясь на кровать. – Сионисты убили куда больше. Но мной, когда я убиваю, движет любовь. Я убиваю ради Палестины и ради ее детей. Старайся и ты так думать, – посоветовал он и, прервав свое занятие, поднял на нее взгляд. – Нервничаешь?
– Да.
– Это естественно. Я тоже нервничаю. А в театре ты нервничаешь?
– Да.
– Правильно. Террор – это ведь как театр. Мы воодушевляем, мы пугаем, мы пробуждаем возмущение, гнев, любовь. Мы несем просвещение. Театр – тоже. Партизан – это великий актер в жизни.
– Мишель тоже мне так писал. В своих письмах.
– Но сказал это ему я. Это моя идея.
Очередной пакет был завернут в пергамент. Халиль почтительно развернул его. Три полуфунтовых палочки динамита. Он положил их на почетное место в центре покрывала.
– Сионисты убивают из страха и из ненависти, – заявил он. – Палестинцы – во имя любви и справедливости. Запомни разницу. Это важно. – Он метнул на нее быстрый повелительный взгляд.-– Будешь об этом вспоминать, когда тебе станет страшно? Скажешь себе: "во имя справедливости"? Если скажешь, не будешь больше бояться.
– И во имя Мишеля, – сказала она.
Халилю это не слишком понравилось.
– Ну, и во имя него тоже, естественно, – согласился он и вытряхнул из бумажного пакета на постель две защипки для белья, затем поднес их к лампочке у кровати, чтобы сравнить их несложное устройство. Глядя на него вблизи, Чарли заметила, что кожа у него на шее возле уха сморщенная и белая, словно под воздействием огня съежилась да так и не разгладилась.
– Скажи, пожалуйста, почему ты то и дело закрываешь лицо руками? – спросил Халиль чисто из любопытства, выбрав защипку получше.
– Просто я немного устала, – сказала она.
– В таком случае встряхнись. Проснись – тебе ведь предстоит серьезная миссия. Во имя революции. Ты этот тип бомбы знаешь? Тайех показывал ее тебе?
– Не знаю. Возможно, Буби показывал.
– Тогда смотри внимательно. – Он сел рядом с ней на кровать, взял деревянное основание и быстро начертил на нем шариковой ручкой схему. – Это бомба с разными вариантами. Ее можно привести в действие и с помощью часового механизма – вот так, и если до нее дотронешься, – вот здесь. Ничему не доверяй. Мы на этом стоим. – Он вручил ей защипку и две канцелярские кнопки и проследил за тем, как она вставила кнопки по обеим сторонам защипки. – Я ведь не антисемит – тебе это известно?
– Да.
Она вручила ему защипку, и, подойдя с ней к умывальнику, он стал прикреплять проволочки к двум кнопкам.
– Откудатебе это известно? – с удивлением спросил он.
– Мне так говорил Тайех. И Мишель тоже.
– Антисемитизм – это чисто христианское изобретение. – Он встал и принес на постель раскрытый чемоданчик Минкеля. – Вы, европейцы, вы против всех. Против евреев, против арабов, против черных. У нас много больших друзей в Германии. Но не потому, что они любят Палестину. Только потому, что они ненавидят евреев. Взять хотя бы Хельгу – она тебе нравится?