– Советую тебе попридержать сочувствие для невиновных, – спокойно сказал Иосиф, не дожидаясь, когда она выплеснет на него поток брани.
– Но он же не был ни в чем виноват, пока ты все это не придумал!
Приняв его молчание за смущение, а смущение сочтя слабостью, она помолчала, сделала вид, будто засмотрелась на чудовищный силуэт города.
– "Это необходимо, – язвительно произнесла она, – я не был бы здесь, если б это не было необходимо". Цитата. "Ни один здравомыслящий судья на свете не осудит нас за то, что мы просим тебя сделать". Еще одна цитата. По-моему, это ты говорил. Хочешь взять эти слова назад?
– Да нет, пожалуй, нет.
– Значит, пожалуй, нет. Не лучше ли знать точно, а? Потому что, если кто-то в чем-то сомневается, я бы предпочла, чтоб это была я.
Она продолжала стоять, лишь перенеся внимание на то, что находилось прямо перед ней, где-то в недрах возвышавшегося напротив здания, которое она изучала сейчас с сосредоточенностью потенциального покупателя. А Иосиф сидел, и потому вся сцена выглядела фальшивой. Они должны были бы стоять лицом к лицу. Или он должен был стоять позади нее и глядеть на ту же далекую меловую мету.
– Не возражаешь, если мы подобьем бабки? – спросила она.
– Будь любезна.
– Он убивал евреев.
– Он убивал евреев и убивал ни в чем не повинных людей, которые не были евреями и не занимали никакой позиции в конфликте, а просто оказались поблизости.
– Хотелось бы мне написать книгу о том, в чем виноваты неповинные люди, которые оказались поблизости. И начну я с бомбежек Ливана, а затем расширю место действия.
Сидел ли Иосиф или стоял, но он отреагировал быстрее и резче, чем она предполагала.
– Эта книга уже написана, Чарли, и называется она "Полное истребление".
Из большого и указательного пальцев она сделала "глазок" и, прищурясь, посмотрела на далекий балкон.
– С другой стороны, насколько я понимаю, ты и сам убивал арабов.
– Конечно.
– Много ты их убил?
– Немало.
– Но конечно, только в порядке самообороны. Израильтяне убивают только в порядке самообороны, – Молчание. – "Я убил немало арабов", подпись: "Иосиф". – По-прежнему никакого отклика. – Вот это, очевидно, и будет гвоздем книги. Израильтянин, убивший немало арабов.
Клетчатая юбка на ней была из тех, что подарил ей Мишель. В юбке с обеих сторон были карманы, которые Чарли лишь недавно обнаружила. Сейчас она сунула руки в карманы и резко крутанулась, так что юбка взвихрилась вокруг нее.
– Вы все-таки мерзавцы, верно? – небрежно произнесла она, – Настоящие мерзавцы. Вы так не считаете? – Она продолжала смотреть на юбку, а та взлетала и опадала. – И ты – самый большой мерзавец из них всех, верно? Потому что тыиграешь двойную роль. Сейчас твое сердце исходит кровью, а через минуту ты уже выступаешь как безжалостный боец. На самом же деле, если уж на то пошло, ты всего лишь кровожадный маленький еврейчик, который только и думает, как бы заграбастать побольше земель.
Теперь он не только встал – он ударил ее. Дважды. Предварительно сняв с нее темные очки. Ударил крепко – такой пощечины ей еще никто не закатывал, – по одной и той же щеке. Первый удар был такой сильный, что она даже вызывающе выдвинула вперед подбородок. "Теперь мы квиты", – подумала она, вспомнив дом в Афинах. Второй удар был словно выплеск лавы из того же кратера; отвесив ей пощечину, Иосиф толкнул ее на скамейку – пусть выплачется, но гордость не позволила ей пролить ни слезинки. "Он ударил меня, возмутившись за себя или за меня?" – недоумевала она. И отчаянно надеялась, что за себя, из-за того, что в двенадцатом часу их сумасшедшего брака она все-таки пробила его броню. Но достаточно было одного взгляда на его замкнутое лицо и спокойные, невозмутимые глаза, и Чарли поняла, что потерпевший – она, а не Иосиф. Он протянул ей платок, но она вяло отстранила его.
– Забудем, – пробормотала она.
Она просунула руку ему под локоть, и он медленно повел ее по асфальтовой дорожке назад. Те же старички улыбнулись при виде их. "Дети, – заметили они друг другу, – такими были и мы когда-то. Ссорились до смертоубийства, а через минуту уже лежали в постели, и все было хорошо, как никогда".
Нижняя квартира была такая же, как верхняя, за тем небольшим исключением, что тут не было галереи и не было пленника, и порой, читая или прислушиваясь к звукам, Чарли убеждала себя. что никогда и не была там, наверху, в этой комнате ужасов, запечатленной на темном чердаке ее сознания. Потом сверху донесся стук опускаемого на пол ящика, в который ребята складывали свое фотографическое оборудование, готовясь к отъезду, и Чарли вынуждена была признать, что квартира наверху действительно существует, как и та, где она находится, причем там все более подлинное: здесь-то сфабрикованные письма, а там Мишель во плоти и крови.
Они сели втроем в кружок, и Курц начал со своей обычной преамбулы. Только на этот раз он говорил жестче и прямолинейнее, чем всегда, – возможно, потому что Чарли стала теперь уже проверенным солдатом, ветераном "с целой корзиной интереснейших разведданных, которые уже можно записать на ее счет", как он выразился. Письма лежали в чемоданчике на столе, и прежде чем открыть его, Курц снова напомнил Чарли о "легенде" – это слово они с Иосифом часто употребляли. Согласно легенде, она была не только страстно влюблена в Мишеля, но и страстно любила переписываться, это было для нее единственной отдушиной во время его долгих отсутствии. Курц говорил ей это, а сам натягивал дешевые нитяные перчатки. Следовательно, письма были не чем-то второстепенным в их отношениях. "Они были для тебя, милочка, единственным средством самовыражения". Они свидетельствовали – часто с обезоруживающей откровенностью– о ее все возрастающей любви к Мишелю, а также о ее политическом прозрении и готовности "действовать в любой точке земного шара", что подразумевало наличие "связи" между освободительными движениями во всем мире. Собранные вместе, письма составляли дневник "женщины с обостренным эмоциональным и сексуальным восприятием", перешедшей от смутного протеста к активной деятельности с вытекающим отсюда приятием насилия.