Она запомнила, как долго, по-отечески, обнимал ее Курц – в тот момент это казалось неизбежным и необходимым, словно она прощалась с отцом. А вот прощание с Иосифом – последнее в ряду многих других – не сохранилось в ее памяти: ни как они прощались, ни где. О том, как ее наставляли, – да, помнила; о том, как они тайно возвращались в Зальцбург, – да, помнила. Помнила и то, как прилетела в Лондон, – такой одинокой она не чувствовала себя еще никогда, – а также грустную атмосферу Англии, которую она ощутила еще на летном поле, и тотчас вспомнила, что именно толкнуло ее к радикалам: пагубное бездействие властей, безысходное отчаяние неудачников. Служащие аэропорта намеренно не спешили выгружать багаж: бастовали шоферы автопогрузчиков; в женской уборной пахло тюрьмой. Чарли пошла по "зеленому коридору", и скучающий таможенник по обыкновению остановил ее и задал несколько вопросов. Разница была лишь в том, что на этот раз она не знала, хочет ли он просто поболтать или же у него есть причина остановить ее.
"Домой возвращаешься – все равно что приезжаешь за границу, – подумала Чарли, вставая в хвост безнадежно длинной очереди на автобус. – А, взорвать бы все к черту и начать сначала".
15
Мотель назывался "Романтика" и стоял на холме среди сосен, рядом с шоссе. Он был построен год тому назад для людей, обожавших средневековье, – тут были и цементные остроконечные аркады, и пластмассовые мушкеты, и подцвеченное неоновое освещение. Курц занимал последнее в ряду шале, со свинцовыми жалюзи на окне, выходящем на запад. Было два часа ночи – время суток, с которым Курц был в больших ладах. Он уже принял душ и побрился, приготовил себе кофе, потом выпил бутылочку кока-колы из обитого тиком холодильника; все остальное время он провел как сейчас, – сидя в одной рубашке, без света, у маленького письменного стола; у его локтя лежал бинокль, и Курц смотрел в окно, за которым между деревьями мелькали фары машин, направлявшихся в Мюнхен. Поток транспорта в этот час был невелик – в среднем пять машин в минуту, к тому же под дождем они почему-то шли пачками.
День был длинный, и такой же длинной была ночь, если принимать в расчет ночи, а Курц придерживался того мнения, что ночью голова плохо работает. Пять часов сна для кого угодно достаточно, а для Курца этого было даже много. И все равно день, начавшийся лишь после того, как уехала Чарли, длился без конца. Надо было очистить помещение в Олимпийской деревне, и Курц лично наблюдал за этой операцией, так как знал: ребята вовсю будут стараться, видя, какое значение он придает каждой мелочи. Надо было подложить письма в квартиру Януки – Курц и за этим проследил. С наблюдательного поста через улицу он видел, как туда вошли те, кто вел слежку, и когда они вернулись, похвалил их и заверил, что их долгое героическое бдение будет вознаграждено.
– Что будет с этим парнем? – задиристо спросил Ленни. – Мы же делаем ему теперь большое будущее, Марти. Не забывай об этом.
– У этого парня действительно есть будущее, Ленни, – словно дельфийский оракул произнес Курц, – но только не среди нас.
Позади него на краю двуспальной кровати сидел Шимон Литвак. Он стянул с себя мокрый дождевик и швырнул на пол. Вид у него был злой, как у человека, обманувшегося в своих ожиданиях. Беккер сидел в стороне от обоих, на изящном будуарном стуле, в собственном кружке света, почти так же, как он сидел в доме в Афинах. Так же отчужденно, и в то же время в общей атмосфере напряженности перед сражением.
– Девчонка ничего не знает, – возмущенно заявил Литвак, обращаясь к неподвижной спине Курца. – Настоящий придурок. – Голос его слегка повысился, задрожал. – Голландка по фамилии Ларсен, Янука вроде подцепил ее во Франкфурте, где она жила в коммуне, но она не уверена, потому что у нее было столько мужчин – разве всех запомнишь. Янука брал ее с собой в несколько поездок, научил стрелять из пистолета – правда, стреляет она никудышно, – а потом одолжил своему великому братцу для отдыха и развлечения. Вот это она помнит. Даже с девчонками Халиль спит всякий раз в другом месте, никогда в одном и том же. Она считает, что это лихо – совсем как суинг. Между делом эта Ларсен водила машины, подложила за своих дружков парочку бомб, выкрала для них несколько паспортов. Из дружеских чувств. Потому что она анархистка. И потому что придурок.
– Милая девушка, – задумчиво произнес Курц, обращаясь не столько к Литваку, сколько к своему отражению в окне.
– Она призналась, что участвовала в операции в Бад-Годесберге, и наполовину призналась в цюрихской акции. Будь у нас побольше времени, она бы в цюрихской целиком призналась. А вот в Антверпене – нет.
– А в Лейдене? – спросил Курц. Теперь и у него перехватило горло, и Беккеру показалось, что оба мужчины страдают одним и тем же недугом – хрипотой.
– В Лейдене – категорически нет, – ответил Литвак. – Нет, нет и снова нет. Она ездила в это время отдыхать с родителями. На Зильт. Где это Зильт?
– У берегов северной Германии, – сказал Беккер, при этом Литвак так на него поглядел, точно тот нанес ему оскорбление.
– Из нее надо все тянуть клещами, – пожаловался Литвак, обращаясь снова к Курну. – Она заговорила около полудня, а в середине дня уже отказалась от всего, что сказала. "Нет, я никогда этого не говорила. Вы врете!" Мы отыскиваем нужное место на пленке, проигрываем, она все равно говорит – это подделка и начинает плеваться. Упрямая голландка и дурища.
– Понятно, – сказал Курц.
Но Литваку было мало понимания.
– Ударишь ее – она только больше злится и упрямится. Перестаешь бить – снова набирает силы и становится еще упрямее, начинает нас обзывать.
Курц развернулся, так что теперь смотрел прямо на Беккера.
– Торгуется, – продолжал Литвак все тем же пронзительным, жалобным голосом. – Раз мы евреи, значит, надо торговаться. "Я вам вот это скажу, а вы оставите мне жизнь. Да? Я вам это скажу, а вы меня отпустите. Да?" – Он вдруг резко повернулся к Беккеру. – Так как же поступил бы герой? – спросил он. – Может, мне надо ее обаять? Чтоб она в меня влюбилась?