Затем Курц позвонил Алексису, и Беккеру, если бы он так хорошо не знал Курца, могло бы сначала показаться. что это такая же милая болтовня двух добрых друзей. Курц выслушал семейные новости своего агента, спросил про будущего малыша – и мать и дитя вполне здоровы. Но как только со вступлением было покончено, Курц напрямик, решительно приступил к делу: во время своих последних бесед с Алексисом он заметил явное снижение его преданности.
– Пауль, похоже, некий несчастный случай, о котором мы недавно беседовали, вот-вот произойдет, и ни вы, ни я не можем его предотвратить, так что возьмите перо и бумагу, – весело объявил он. Затем, сменив тон, отрывисто проинструктировал своего собеседника по-немецки: – В первые сутки после того, как вы официально узнаете о случившемся, ограничьте расследование студенческими общежитиями Франкфурта и Мюнхена. Дайте понять, что подозреваете группу левых активистов, у которой есть связи с парижской ячейкой. Зафиксировали? – Он помолчал, давая Алексису время записать. – На второй день после полудня отправьтесь в Мюнхен на Центральный почтамт и получите на свое имя письмо до востребования, – продолжал Курц, выслушав необходимые заверения, что все будет сделано. – Там будут сведения о личности голландской девицы и некоторые данные об ее участии в предшествующих событиях.
Теперь Курц отдавал приказы уже со скоростью диктанта: первые две недели никаких обысков в центре Мюнхена; результаты всех обследований судебно-медицинской экспертизы должны поступать только к Алексису и рассылаться по списку только с разрешения Курца: публичные сопоставления с другими происшествиями должны делаться лишь с его же одобрения. Почувствовав, что агент бунтует, Курц слегка отвел от уха трубку, чтобы и Беккер мог слышать.
– Но, Марти, послушайте... друг мой... я, собственно, должен вас кое о чем спросить.
– Спрашивайте.
– О чем мы толкуем? Несчастный случай – это же не пикник, Марти. Мы же цивилизованная демократия, вы понимаете, что я хочу сказать?
Если Курц и понимал, то воздержался от комментариев.
– Послушайте. Я должен вас кое о чем попросить, Марти, я прошу, я настаиваю. Никакого ущерба, никаких жертв. Это условие. Мы же с вами друзья. Вы меня понимаете?
Курц понимал, и это показал его краткий ответ:
– Никакого ущерба германской собственности, Пауль, нанесено, безусловно, не будет. Разве что так, пустяки. Но никакого настоящего ущерба.
– А жизни людей? Ради всего святого, Марти, мы же не дикари здесь! – воскликнул Алексис, и в голосе его вновь послышалась тревога.
– Невинная кровь пролита не будет, Пауль, – с величайшим спокойствием произнес Курц. – Даю вам слово. Ни один германский гражданин не получит и царапины.
– Я могу быть в этом уверен?
– А что вам еще остается? – сказал Курц и повесил трубку, не оставив своего номера.
В обычных обстоятельствах Курц никогда бы не стал так свободно говорить по телефону, но поскольку подслушивание устанавливал Алексис, он считал, что может идти на риск.
Литвак позвонил десятью минутами позже.
– Давай, – сказал Курц, – зеленый свет, действуй.
Они стали ждать: Курц – у окна, Беккер – снова усевшись в кресло и глядя мимо Курца на беспокойное ночное небо. Схватив шнур центральной фрамуги, Курц дернул, открыл ее возможно шире, и в комнату ворвался грохот транспорта на автостраде.
– К чему рисковать без нужды? – буркнул он, словно поймал сам себя на небрежении предосторожностью.
Беккер начал считать по солдатским нормам скорости. Столько-то нужно времени, чтобы посадить обоих в машину. Столько-то для последней проверки. Столько-то, чтобы выехать. Столько-то, чтобы влиться в поток машин. Столько-то, чтобы поразмыслить о цене человеческой жизни, даже жизни тех, кто позорит род человеческий. И тех. кто его не позорит.
Грохот, как всегда, был оглушающий. Громче, чем в Бад-Годесберге, громче, чем в Хиросиме, громче, чем в любом бою, в котором Беккер участвовал. Из своего кресла, глядя мимо Курца, он увидел, как над землей взметнулся оранжевый шар пламени и исчез, погасив поздние звезды и первые проблески рассвета. Вслед за ним покатилась волна жирного черного дыма. Беккер увидел, как в воздух взлетели обломки, а вслед за ними что-то черное: колесо, кусок асфальта, человеческие останки – кто знает что? Он увидел, как занавеска ласково коснулась голой руки Курца, почувствовал дыхание горячего, словно из фена, воздуха. Он услышал треск сталкивающихся тяжелых предметов, похожий на треск кузнечиков, и возникшие, перекрывая этот треск, крики возмущения, лай собак, шлепание домашних туфель в крытых переходах между домиками мотеля, куда выскочили испуганные люди, дурацкие фразы, какие произносят актеры в фильмах о кораблекрушении: "Мама! Где мама? Я потеряла мои драгоценности". Он услышал истерический голос какой-то женщины, кричавшей, что это пришли русские, и равно испуганный голос, убеждавший ее. что это просто взорвался бак с горючим. Кто-то сказал: "Это у военных. Какое безобразие – надо же по ночам перевозить свое добро!" У кровати находился радиоприемник. Курц продолжал стоять у окна, а Беккер включил приемник и настроил на местную программу для тех, кто страдает бессонницей: а вдруг передадут специальное сообщение. Под вой сирены по шоссе промчалась полицейская машина, на крыше ее сверкали синие огни. Потом ничего, потом пожарная машина и вслед за ней "скорая помощь". Музыка по радио прекратилась, и передали первое сообщение. Непонятный взрыв к западу от Мюнхена, причина неизвестна, пока никаких подробностей. Движение по шоссе перекрыто в обоих направлениях, машинам предлагается делать объезд.
Беккер выключил радио и включил свет. Курц закрыл окно и задернул занавески, потом сел на кровать и, не развязывая шнурков, стал снимать ботинки.
– Я – ox! – перекинулся на днях словцом с людьми из нашего посольства в Бонне, Гади, – сказал он, словно вдруг что-то вспомнив. – Просил навести справки об этих поляках, с которыми ты работаешь в Берлине. Проверить их финансы.
Беккер молчал.
– Похоже, сведения не очень приятные– Пожалуй, придется нам добывать тебе еще денег или новых поляков,