Я так и не увидела, что убило его, — быть может, болезнь мозга вроде тех, что поражает людей из долины, когда они поднимаются высоко в горы. Просто в следующее мгновение я вижу, что дядя цепляется за трос правой рукой и ногой. Левая рука и нога повисли, дрожат, как корова с перерезанной глоткой, сотрясая и трос, и мою маленькую клетку. Мне, трехлетней, это кажется очень смешным, и, решив, что дядя со мной играет, я тоже трясусь, дергая клетку и дядю, вверх-вниз, вверх-вниз. Половина тела его не слушается, и он пытается продвинуться вперед, передвигая одну ногу, вот так, перехватывая руку так быстро, чтобы не выпустить троса, и при том непрерывно подскакивает: вверх-вниз, вверх-вниз. Дядя хочет что-то крикнуть, но слова выходят невнятным мычанием, потому что половина лица у него парализована. И вот я вижу, как разжимаются пальцы, вцепившиеся в трос. Я вижу, как его разворачивает в воздухе и согнутая крючком нога соскальзывает. И вот он падает, ища опоры половиной тела и вопя половиной рта. Я вижу его падение, вижу, как он отскакивает от скал и уступов, — как всегда хотелось мне. Я вижу, как он падает в реку и бурая вода поглощает его. Пришел старший брат с крюком на веревке и подтянул меня обратно. Когда родители увидели, что я не ору, не плачу, не всхлипываю, даже не накуксилась, они поняли, что мне суждено стать богиней. Я улыбалась в своей проволочной клетке.
Лучше всего мне запомнились праздники, потому что только в эти дни я покидала Кумари Гхар. Самым большим праздником был Дасан, конец лета. На восемь дней город окрашивался в красный цвет. В последнюю ночь я лежала без сна, слушая, как голоса на площади сливаются в единый гул, такой, каким представлялся мне шум моря. Голоса мужчин, играющих на удачу с Лакшми, богиней счастья. Так же играли мои отец и дяди в последнюю ночь Дасана. Помнится, я сошла вниз и потребовала ответа, по какому случаю такое веселье, а они оторвались от своих карт и просто расхохотались. Я думала, во всем мире нет столько монет, сколько их валялось на столе в ту ночь, но и это было ничто по сравнению с восьмой ночью Дасана в Катманду. Улыбчивая кумарими рассказала мне, что иные жрецы целый год потом отрабатывают проигранное. Затем настал девятый день, великий день, и я выплыла из своего дворца, чтобы город поклонился мне.
Сорок мужчин несли меня на носилках, привязанных к бамбуковым стволам, не тоньше меня в обхвате. Они шли осторожно, нащупывая каждый шаг, словно улицы стали вдруг скользкими. Я, в окружении богов, жрецов и очумевших от святости садху,[14] восседала на золотом троне. Ближе всего ко мне шли мои кумарими, мои матери, такие нарядные в красных платьях и головных платках, с лицами, раскрашенными так, что они вовсе не напоминали людей. Но голос высокой кумарими и улыбка улыбчивой кумарими заверяли меня, что я вместе с Хануманом и Таледжу продвигаюсь сквозь приветственные крики и музыку и знамена, яркие на фоне синего неба, и запах, знакомый мне с той ночи, когда я стала богиней, — запах крови.
В тот Дасан город приветствовал меня, как не приветствовал никогда. Гул с ночи Лакшми не умолкал весь день. Мне, как деви Таледжу, не полагалась замечать ничего столь низменного, как человеческие создания, но краешком накрашенных глаз я заглядывала за ряд роботов охраны, двигавшихся вместе с моими носилками, и улицы, расходившиеся лучами от ступы[15] Чхетрапати, были плотно забиты людьми. Они плескали в воздух струи и потоки воды из пластиковых бутылок, и брызги, сверкая крошечными радугами, осыпали их дождем, но они этого не замечали. Их лица обезумели в молитвенном экстазе.
Высокая кумарими заметила мое недоумение и склонилась ко мне, чтобы шепнуть:
— Они совершают пуджа[16] ради дождя. Второй раз не пришли муссоны, деви.
Я заговорила, и улыбчивая кумарими заслонила меня, чтобы никто не увидел движения моих губ.
— Нам не нравится дождь, — твердо заявила я.
— Богиня не может делать только то, что ей нравится, — сказала высокая кумарими. — Это серьезное дело. Людям не хватает воды. Реки пересыхают.
Я вспомнила реку, бежавшую в далекой глубине у дома, где я родилась, мутную, как сливки, воду с разводами желтой пены. Я видела, как она проглотила моего дядю, и не могла представить ее себе слабой, исхудавшей, голодной.
— Тогда зачем же они выплескивают воду? — спросила я.
— Чтобы деви дала им еще, — пояснила улыбчивая кумарими. Но я не видела в этом смысла даже для богини и насупилась, стараясь понять людей, и так вышло, что я смотрела прямо на него, когда он появился.
У него была бледная кожа горожанина, и волосы, зачесанные налево, поднимались и опускались, как крыло, когда он вынырнул из толпы. Он прижал кулаки к вороту рубахи с косыми швами, и люди отхлынули от него. Я видела, как он просунул большие пальцы в две петли черной бечевки. Я видела, как он разинул рот в громком крике. Потом робот развернулся, и я увидела серебряную вспышку. Голова юноши взлетела в воздух. Глаза и рот округлились в крике: «О!» Личный автомат короля сложил клинок, как мальчик складывает карманный нож, прежде, чем тело, как тело того смешного козла в Хануман Дхока, осознало, что мертво, и упало наземь. Мои носильщики запнулись, покачнулись, не зная в растерянности, куда идти и что делать. На миг мне показалось, они меня уронят.
Улыбчивая кумарими испустила тихий крик ужаса:
— О! О! О!
Лицо мое было забрызгано кровью.
— Это не ее кровь! — выкрикнула высокая кумарими. — Это не ее!
Она смочила слюной носовой платок и нежно стирала с моего лица кровь юноши, когда появилась королевская охрана в темных костюмах и очках и унесла меня в ожидавший автомобиль.
— Вы испортили мне выход, — сказала я королевскому стражу, когда машина тронулась с места.
Молящиеся в узких переулках с трудом уступали нам дорогу.
В тот вечер высокая кумарими пришла ко мне в комнату. Воздух гудел от винтов вертолетов, выискивающих заговорщиков. Вертолетов и механизмов, подобных личным автоматам короля, способных летать и озирать город с высоты взглядом коршуна. Она присела ко мне на кровать и положила на вышитое красным и золотым покрывало голубую прозрачную коробочку. В ней были две светлые таблетки.
— Это поможет тебе уснуть. Я покачала головой.
Высокая кумарими спрятала голубую коробочку в рукав платья.
— Кто это был?
— Фундаменталист. Карсевак. Глупый грустный молодой человек.
— Индус, но он хотел нам зла.
— В том-то и безумие, деви. Он и ему подобные считают, что наше королевство стало слишком западным, слишком оторвалось от корней и религиозных истин.
— И он напал на нас, на деви Таледжу. Он готов был взорвать свою богиню, но автомат лишил его головы. Это почти так же странно, как люди, выплескивающие воду ради дождя.
Высокая кумарими опустила голову. Она достала из пояса новый предмет и положила его на тяжелое покрывало с той же бережной осторожностью, как и сонные таблетки. Это была легкая перчатка без пальцев на правую руку: на ее тыльной стороне виднелся завиток пластика, похожий на крошечный зародыш козленка.
— Знаешь, что это?
Я кивнула. У каждого молящегося, совершавшего пуджа на улице, был такой на правой руке, чтобы улавливать мое изображение. Наладонник.