Долго не могла я вспомнить слово «великолепный». А ведь знала же! В голове крутилось слово «цугундер», явно немецкое, но что оно значило?
— Оо, данке шён! — закивала художница. Спасибо типа.
— Дас ист гут аллеc! — продолжала я свои малограмотные речи.
Если честно говорить, мне действительно понравились ее работы. Так малюют, получив бумажку и карандаши, дети в возрасте лет трех. И надо быть несомненно талантливым человеком, чтобы рисовать таким способом сейчас, в возрасте шестидесяти! Чтобы обрести эту неслыханную простоту. Чтобы маракать цветными карандашами какие-то кривульки, слегка похожие на человеческие фигуры, и потом, поплевавши на указательный, слегка растушевать некоторые из этих косопырок до пятен. Красиво чрезвычайно! Ново, свежо, оригинально и очень выразительно на прекрасной, оч. дорогой белой бумаге ручной работы. Такую работу в рамку, да под хорошее плотное паспарту, да за стекло и повесить над диваном, и ни один черт не усомнится. Тем более если скажешь: «Это известная немецкая художница из Брюккена… Международные выставки… Семь тысяч за работу…» А сама вещь (ВЕЩЬ) никакой агрессии не несет, не требует ничего, тихо висит и висит, и на ней издали ничего не разберешь, а уж вблизи тем более. Но она несет нечто, какое-то послание, некую мысль автора — иначе зачем бы Лизбет портить карандашами такое количество дорогой бумаги! Но не надо эту мысль разгадывать. Пусть все будет укрыто тайной искусства.
Впоследствии другая художница, Ханна, ткнула рукой в альбом своего шестилетнего сына и сказала, что это есть «беттер ден Лизбетс воркс», лучше чем работы Лизбет.
С одной стороны, это была чистая правда. Лизбет рисовала свои обрубки менее уверенно, нежели простой ребенок (как воскликнула однажды старая большевичка в санатории для ветеранов: «Кто допустил сюда рядового ребенка?»). Мало того, Лизбет рисовала также хуже чем обычный сумасшедший («рядовой») из тех, чьи работы публикуют врачи. Правда, может быть, и Матисс бы не выдержал сравнения с ними, поставь его в те же условия анонимности.
Короче говоря, Лизбет рисовала специально плохо, но недостаточно плохо. И возможно, эта центристская позиция и сделала ей имя, дала возможность участвовать в выставках и выпустить каталог. Минимализм, господа. Если бы, однако, она рисовала из рук вон плохо, она бы была отринута как непризнанный гений и фиг бы получила, допустим, стипендию в Виперсдорф. Но она удержалась в границах, честь ей и хвала.
Она мне показала и свои очень дорогие цветные карандаши (цену на коробках тоже). И показала, плюнув на палец и потерев одну из своих линий на бумаге, как эти карандаши легко растушевываются. Зачем-то ей это было надо, плевать и размазывать по бумаге.
Необходимо было в ответ как-то реагировать.
И тут я вспомнила слово «великолепно»! От слова «вундербра», т. е. бюстгалтер — и еще пришел на ум кошмарный лозунг над концлагерем Освенцим — «Арбайт махт фрай», т. е. работа освобождает.
И у меня родилось следующее:
— Дас ист арбайт вундербар! Фюр… (Тут я постучала себя по грудине выше желудка.)
То есть я сказала: «Это великолепная работа! Для меня».
Скромная, милая Лизбет оценила мой лингвистический труд и подарила мне свой каталог. Потом она обзавелась немецко-французским словарем и в следующую нашу встречу как-то тоже стала склеивать фразы, но похвалить меня ей было не на чем. Поскольку во второй заход я ей показала свои маленькие акварели на тонкой бумажке формата А4. Я тоже на них намалевала какие-то кургузые фигуры в процессе вроде бы танца. То есть когда я вернулась от Лизбет в свою душегубку в общежитии, то мне захотелось акварелью выразить воспоминания от работ Лизбет. За вечер я сделала семь акварелей. Бумаги у меня не было, я сходила в компьютерный зал и взяла там пачечку.
Но Лизбет меня не очень одобрила, а просто, как мастер и учитель, профессионально разделила мои работы на две кучки, и одну кучку похвалила, а вторую отвергла.
Правило, однако, такое: ежели ты просишь художника показать свои работы, то не мешай одно с другим, не показывай ему своих работ. Не меняй позицию исследователя и искусствоведа на позицию ученика. Это снижает уровень, как твой собственный, так и уровень встречи.
Став много снисходительней, Лизбет с помощью словаря мне сообщила, что сама она из города Брюккена, что у нее муж (мон мари) скоро приедет, и он говорит по-французски.
Потом этот муж приехал, мы сидели за одним столом ужинали и болтали с ним по-французски, после чего Лизбет обиделась и ушла. Действительно: приехал муж ведь не затем чтобы болтать с кем-то посторонним! Причем на непонятном языке!
Я сделала еще шесть таких же акварелей, но уже не стала их показывать Лизбет. Муж у нее был красавец лет семидесяти, архитектор, бонвиван и явно бывший жуир. И их игры были, скорее всего, очень давними, очень привычными и всякий раз волнующими.
А потом я повесила на своей выставке эти маленькие акварели, сделанные на дешевой бумажке при помощи наших чудных ленинградских акварельных красочек, потому что если и эти мои ничего не значащие работы, сделанные в тоске и одиночестве душной ночью в пустых лесах, если даже их положить под хорошее паспарту, да в хорошую рамку под стекло, то и они тоже над чьим-то диваном займут свое веселое место… Особенно ежели диван будет тоже с оттенком ультрамарина и берлинской лазури…
Каждый день я гуляла по окрестностям. В моей душегубке сидеть было невозможно.
В пустых древесно-стружечных лесах Где деловая зреет древесина Березина, соснятина, дубнина… Где смертников содержат в поясахЛизбет уехала, мы с ней так и не попрощались.
И вдруг тем же вечером я по приглашению оказалась в мастерской другой художницы, Нины. Нина зазвала меня в свою студию (уже, видимо, прошел слух о моих визитах к Лизбет). Эта Нина уезжала назавтра, а сегодня у нее был вернисаж и винопитие.
Нина чудно говорила со мной на своем «пиджин инглиш», приблизительном английском, объясняла способы и методы работы, а также (не без того) сетовала на то, что никто не покупает. Я ей поддакивала и слушала очень внимательно. Что еще нужно художнику! Нина весьма жалела, что мы не повстречались пораньше. Она бы мне много чего показала, но сейчас это было запаковано.
Я сказала Нине чистую правду, что собираюсь писать статью о современном искусстве.
А что я сейчас делаю?
Боже ты мой, Нина открыла для меня совершенно новый мир!
Перед тем, в сей же день, она совершила подвиг, показала мне, как делаются монотипии.
Она наглядно объяснила технологию. Берется бумага! Берется краска черная! Рисуем на бумаге (эта была еще лучшего качества, чем у обидчивой Лизбет, еще более плотная, тоже ручной выделки).
Затем она потрясла бутылкой постного масла. И сказала, что делает краски с этим маслом (Ай мэйд май каларс вит дыс).
Затем она объяснила, что с помощью кисти (вит май браш) она рисует этой краской (май калор) на этой бумаге (ткнувши фингером в пэйпер, т. е. пальцем в бумагу).
Итак, на первом листе Нина изобразила голову на шее, без ненужных подробностей вроде ушей, зато очень жирной черной краской на постном масле. Затем она наложила следующий чистый лист на этот лист с пятном и провела своей старой майкой (май олд тишот) поверх всего. После такого совокупления она разняла листы и приложила к оригиналу следующий щит оф пэйпер. И так повторилось четыре раза. И вышло пять изображений одно другого бледней. Последнее вообще было ни к черту. Слабое пятно. Затем на оригинале, самом жирном, Нина пальцем (вит май фингер) нарисовала по черной краске носик-ротик и глазки. Потом на остальных тоже. И сказала: «Нот фор сэйл», то есть не для продажи. Стало быть, как правило (дженераллы), эти ее работы не продаются. Невер. То есть это онлы фор экзибишн, только выставочные работы.