Наверное, противоестественно сначала писать сентиментальное письмо родным, а спустя несколько минут затаиться и ждать, когда же наступит апогей невыносимого ужаса, — чтобы запечатлеть его с каким-то отстраненным, холодным наслаждением? Знаешь, я очень жалею, что тогда не было таких телеобъективов, как теперь. То-то бы я снял того молокососа с расстояния в тридцать метров, вот бы фотопортрет вышел! Какие бы снимки я тогда привез из России! Любо-дорого посмотреть!
Я посидел, послушал голос отца на пленке, а потом достал из домашнего бара бутылку, налил себе шнапса и стал размышлять: что если принятие и одобрение страданий, опасности, горя и смерти, запечатленных на фотографиях, воспринимать одновременно как отрицание, как нежелание их принимать? Ведь таким образом удавалось сохранить, снять, записать бренное, преходящее: мимолетный образ на сетчатке, впечатление в сознании. Как-никак попытка воспротивиться ходу времени. Запечатлеть то, что иначе неизбежно исчезло бы…
С другой стороны, в этом различимо и удовлетворение. Ведь осколки попали не в МЕНЯ, а в ДРУГОГО. Пока отмечаешь про себя смерть другого, сам ты жив… Впрочем, возможно, что-то похожее ощущает и убийца.
И тут мне вспомнилось, как я впервые подметил в себе ЖЕСТОКОЕ ЛЮБОПЫТСТВО, о котором говорил отец. Я тогда только что окончил среднюю школу и, по настоянию отца, оформился стажером отдела местных новостей в редакции «Арбайтерцайтунг». Меня посылали ВЫБИВАТЬ КАРТИНКИ, как это называют на журналистском жаргоне, то есть добывать фотографии погибших в результате несчастного случая и убитых у родственников и друзей. Мне предстояло ОРГАНИЗОВАТЬ фотографии троих человек, получивших тяжелейшие увечья в автомобильной аварии.
Речь шла о молодой супружеской паре с маленьким ребенком. В их машину врезался ехавший следом грузовик и вытолкнул ее под железнодорожный шлагбаум, на рельсы, прямо навстречу несущемуся скорому поезду. И вот я отправился к родителям женщины, ослепшей и парализованной в результате этого несчастного случая. Я позвонил, и мне открыл мужчина, почти совершенно седой, но державшийся на удивление прямо: я невольно расправил плечи.
— Что вам угодно? — спросил он.
— Я из газеты, — ответил я, — по поводу аварии…
И тут оказалось, что полиция не успела побывать у родственников пострадавших и не сообщила им о случившемся. Когда я начал что-то сбивчиво лепетать о несчастном случае, пожилой мужчина, по-прежнему державшийся очень прямо, едва заметно задрожал. Он попросил меня продолжать, а почти умоляющий взгляд его жены, поначалу казавшейся поразительно моложавой, я не могу забыть до сих пор.
— Не может быть, у детей все хорошо, они сейчас в отпуске, на курорте, мы только вчера получили от них открытку, это какая-то ошибка…
Теперь мне нужно было как можно более бережно и осторожно сказать им правду и тотчас, не давая им опомниться, «побеспокоить» и попросить фотографии, которым предстояло украсить первую страницу газеты. Вот они, желанные фотографии, висят в гостиной в позолоченных рамках под стеклом: молодая женщина в веснушках, по виду, совсем девочка, молодой человек в очках, младенец с пустышкой.
— По сравнению с тем, что могло случиться, вашим детям еще повезло, — заявил я.
Но, разумеется, более конкретную информацию я им не дал, как они ни умоляли.
Следующие четверть часа я не мог отделаться от смущения и испуга, но вызваны они были не неуместностью возложенной на меня кошмарной миссии и несовместимостью моих задач: с одной стороны, обязанностью ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ, насколько возможно, утешить родственников пострадавших, а с другой стороны, ЖУРНАЛИСТСКИМ ЗАДАНИЕМ добыть фотографии. Смущало, пугало и в конце концов заставило меня обратиться в бегство, так и не выполнив поручения, что-то совершенно иное. Я внезапно заметил, что с прямо-таки профессиональным интересом слежу за тем, как пожилая чета реагирует на трагическое известие. За тем, как мужчина, столь прямо державшийся поначалу, с каждой секундой все ниже опускал плечи и горбился, как женщина, поначалу казавшаяся моложавой, с каждой секундой старела, я наблюдал с отрешенной, холодной страстью, которой не ведал прежде.
«Дорогой папа, — писал я, — мне самому интересно, вдруг я использую твою историю для того, чтобы отречься от самого себя. Ну, конечно, не полностью, но от какой-то части собственного “я”, причем довольно важной. Обнаружив эту часть собственного “я” в тебе, я могу притвориться, что свою я утратил. Заметив эту часть собственного “я” в тебе, я могу притвориться, что от своей я освободился.