Торговля из-под полы на Нашмаркте одно время приносила нам недурной доход. Но я не был бы фотографом Хенишем, если бы не вложил какую-то часть полученного в свое ремесло. Дело в том, что, пока я болтался среди торговцев и исподтишка наблюдал за жизнью черного рынка, мне страшно захотелось поснимать и то, и это, потешить свое тщеславие фотографа. Вот только фотографировать там было не так-то просто.
Даже друзьям русских, к числу которых неожиданно примкнул и я, приходилось признать, что люди они непредсказуемые. Только что ты у них был «товарищ и брат», а спустя минуту уже — «шпион и фашист», потому-то в общении с ними надо было проявлять большую осторожность. А значит, я не мог просто взять камеру и пойти снимать что душе угодно, — за такое удовольствие можно было заплатить несколькими русскими зимами. Чтобы осуществить свое намерение, мне нужно было придумать какую-то остроумную уловку, фокус, и я довольно долго ломал над этим голову.
И вот однажды ночью меня ОСЕНИЛО. До сих пор лучшие идеи приходят ко мне ночью, а лучшие сюжеты для снимков предстают в моем воображении перед сном.
Вот, значит, я тихонько вышел из дому пораньше и для начала купил старенький фотоаппарат «Бокс Тенгор». И с ним, как ни в чем не бывало, стал на своем уголке.
Спустя какое-то время подошел покупатель:
— Сколько, товарищ?
— Десяток яиц, два кило муки…
— Хорошо.
— Но фотоаппарат сложный!
— Ничего, товарищ, ты покажешь мне, как он работает.
Ну, что тебе сказать? Все произошло именно так, как я рассчитал прошлой ночью. Чтоб показать русскому, как работает камера, мне пришлось его сфотографировать. Когда на следующий день я появился с готовыми снимками, он пришел в восторг. «Спец!» — снова и снова хвалил он меня.
А потом все пошло так же, как уже неоднократно случалось за время моей фотокарьеры. Люди — не важно, какой национальности — тщеславны, а слава фотографа-портретиста распространяется быстро. От новых клиентов у меня не было отбоя. Вскоре я оборудовал в угольном погребе фотолабораторию и стал фотографировать русских во дворе, между аккуратно расставленными аспидистрами в горшках.
Это произносит голос отца на пленке, но я и сам хорошо помню это время. Вижу себя, трех-четырехлетнего малыша, ни на шаг не отстающего от папы. Вот он накинул на голову черное покрывало и превратился в фокусника. А я, смышленый мальчик, помогаю фокуснику. «Слушай, а ведь неплохое дельце провернул», — говорит отец. В любом случае, эти господа платили по большей части продуктами. Однажды явился какой-то русский майор с целой бараньей тушей, из которой еще не вытекла кровь. Поднялся к нам на третий этаж и оставил ее под дверью, а по всей лестнице протянулся кровавый след.
Отец выздоравливал на удивление быстро, а вот книга, которую я собирался о нем написать, наоборот, забуксовала. Я заправлял лист в пишущую машинку, сидел над ним целую вечность, не напечатав ни буквы, а как только на его белой поверхности появлялись два-три слова, меня тотчас охватывало непреодолимое желание опять зачеркнуть их. Никогда прежде пустота вставленного в машинку листа бумаги не вызывала у меня столь противоречивых чувств. С одной стороны, мне ужасно хотелось чем-то заполнить эту пустоту или, точнее, что-то выудить оттуда, ведь мне казалось, что она скрывает что-то важное; с другой стороны, я испытывал перед нею страх. Потом я вырывал лист из-под валика, комкал и бросал на пол. Заправлял следующий, сидел над ним целую вечность, сочинив два-три слова. Потом мне опять хотелось зачеркнуть их, и я зачеркивал. Под конец, меня окружали горы скомканной бумаги, подобно тому, как совсем недавно — горы старых фотографий.
А дальше со мной приключилось что-то уж совсем странное. Внезапно меня неудержимо потянуло ФОТОГРАФИРОВАТЬ — желание, которое не посещало меня уже много лет. Когда-то я отложил новый фотоаппарат, подарок отца на мой двенадцатый день рождения, и больше к нему не прикасался. Отец научил меня всему, что сделало бы меня его наследником, но стать его наследником я не пожелал.
А ведь, прими я его эстафету, это выглядело бы совершенно естественно. Помню, мне было лет пять-шесть, я выглянул из окна гостиницы в Мельке, где мы проводили пасхальные каникулы, и, заметив домовый знак,[43] живописно выделявшийся на фоне старинной стены, провозгласил: «Какой кадр!» Отец высунулся рядом со мной из окна и тут же схватился за камеру. «Он унаследовал мое творческое зрение!» — сказал он маме с гордостью, которую в ту пору разделял и я. «Когда Петер закончит среднюю школу, — планировал мое будущее отец, — он поступит в художественно-графическое училище. Конечно, его там примутся учить тому, что ему и так известно по моей работе, но кое-какие дополнительные знания и диплом, который при необходимости можно предъявить, тоже не помешают. Тогда мы сможем работать вместе как равные партнеры. “Хениш и сын”. Или еще лучше: “Хениш и Хениш”. Ну, что, симпатичная перспектива?»
43
Домовый знак(Hauszeichen) — своеобразный «герб» старинного дома, либо лепной, выкладывавшийся на стене, либо кованый, укреплявшийся на цепях на фасаде здания. Получил распространение в Средневековье и служил своего рода «визитной карточкой» строительной гильдии, построившей здание. Нередко представляет собой настоящие произведения искусства.