Плакал я позже, это я точно помню, на обратном пути в Вену, когда потерял пустышку. Это было на каком-то вокзале, я как сейчас вижу рельсы и товарный вагон. В этот вагон нам и нужно было сесть, сзади напирает толпа, мама не может наклониться и поднять пустышку. Ни в первом, ни во втором воспоминании отца нет.
Обрывки воспоминаний, сохранившихся у меня о раннем детстве, окрашены в цвета картины, которая еще довольно долго после войны уродовала стену нашей гостиной. Называлась она «ВОЗВРАЩЕНИЕ». На ней был изображен солдат в форме защитного зеленого цвета: держа в руке каску, которую наконец-то может позволить себе снять, он устало уронил белокурую голову на колени дамы с узкими, изящными ладонями. «Это РОДИНА, — объяснила мне мама, — а солдат только что вернулся с фронта, где на его долю выпало много тяжких испытаний». Родина была облачена в длинное зеленоватое платье и сидела на выступе стены у входа в какую-то пещеру.
Когда я вошел в подъезд дома двенадцать по Хоймюльгассе, мне, и сам не знаю почему, на лестничной площадке вдруг бросилась в глаза старомодная латунная решетка для чистки подошв. Тысячу раз я ходил мимо нее и, хотя или именно потому что считал ее чем-то само собой разумеющимся, почти не обращал на нее внимания. Но теперь я остановился и рассеянно стал чистить о нее подошвы, пока меня вдруг не осенило, что ни дождя, ни снега на улице нет. И неожиданно вздрогнул, заметив словно впервые дверь в подвал, к которой вела маленькая лесенка.
— Господи Боже, — восклицает бабушка, — да ты об отце книгу писать вздумал! Этого еще не хватало! Сочинил бы лучше что-нибудь интересное, людям на радость, или нашел бы, наконец, себе какую-никакую приличную профессию! Но ты же упрямец, каких мало, весь в отца, уж тут-то вы два сапога пара, этого у вас не отнимешь. ПРУССКИЙ лоб, не прошибешь, все в нашей семье такие, вот и вы это упрямство унаследовали.
Но вы оба мало того что упрямые, так еще и легкомысленные, ни дать ни взять цыгане. Черт знает, откуда это в вас! Свободные профессии выбрали, — Господи, да разве ты не видишь, что с отцом-то теперь сталось?! Шестьдесят лет, болен, почитай что нищий, это в шестьдесят-то, какие это годы! Вот если бы мне скинуть годков-то, до шестидесяти, так я тебе по секрету скажу, я бы в балет поступила!
Но отец-то твой меня слушать не хотел, и ты сейчас не хочешь, вам хоть кол осиновый на голове теши, что один что второй. Когда война-то кончилась, когда войну-то мы проиграли, и он проиграл в том числе, я, как сейчас помню, ему говорю: «Вальтер, слушай, что я тебе скажу, и смекай: сейчас самое время куда-нибудь пристроиться, удача-то сама в руки идет! Пока ты в вермахте служил фотокорреспондентом, у тебя все перспективы были: госслужащий, пенсию бы получал потом, после почетной отставки. А если ты теперь свободный фоторепортер, будешь только вкалывать, пока не надорвешься, и все за гроши».
И разве я была не права, скажи-ка на милость? Он меня послушал, да поздно, а сейчас вот мучается, его выжали и выбросили, ему только эти пару последних лет в «Арбайтерцайтунг» и зачтут для пенсионного стажа. А вот теперь пускай побегает за деньгами-то, которые другим сами в руки идут, а еще ведь приходится халтурку всякую искать, детишек в парке фотографировать, прямо как шут какой балаганный, потому что студийных прожекторов себе позволить не может, вот до чего дошло!
Да ты меня не слушаешь, а ведь тебя это тоже касается, ты такой же, как он, даже еще хуже. Что ты уставился на стену, что там, у меня за спиной, пророческие письмена, что ли? А, наверху? Да, там, наверху, картина висела, пока вы у меня жили, ну, квартиру-то вашу разбомбили. «ВОЗВРАЩЕНИЕ» она называлась, потом, когда новую квартиру получили, вы ее взяли с собой.
Что «можно»? Не поняла. Ах, можно ли в шкатулочке с фотографиями покопаться? Можно, можно. Да, малютка в матроске — твой отец, совсем был крохотуля. А вот высокий, крепкий, в кожаных баварских штанах, — мой покойный муж. Вот бы с кого вам всем пример брать: строгий был, но справедливый, не вам чета.
— После моей неудачной попытки бегства жалобы братьев-наставников на мою плохую успеваемость и дурное поведение достигли катастрофических масштабов, — продолжает голос моего отца, — и ОТВЕТСТВЕННЫЙ ЗА МОЕ ВОСПИТАНИЕ забрал меня из Иоаннеума домой. Однако от замены духовного надзора светским я ничего не выиграл, хотя и связывал поначалу с этим неоправданные надежды. Между тем господин Альберт Принц и его супруга обосновались в однокомнатной квартирке в четвертом районе Вены, по адресу Хоймюльгассе, 12. Это жилье отошло им, бывшим субарендаторам, после смерти главной квартиросъемщицы, дряхлой госпожи Ханны.