— Не знаю, — произнес отец, откладывая рукопись, — до сих пор не могу взять в толк, зачем ты все это затеял. Ты пишешь, чтобы кого-то защитить и кого-то осудить, или как? Защитить себя и осудить меня, или наоборот?
— Эта книга, как и все книги на свете, в сущности — вызов смерти, а значит, пишется во имя жизни.
— Что ж, достойное объяснение, — сказал отец, — но как ты представляешь себе финал?
— Пока не знаю, — честно признаюсь я. — Закрой глаза и поведай мне: что ты видишь в темноте?
— Два запуска воздушного шара, — сообщает отец, — один с трагическим исходом, другой — с радостным, но вижу я их одновременно. Уж лучше я их разделю и сначала расскажу о трагическом, чтобы история заканчивалась на мажорной ноте.
— Давай, — соглашаюсь я и включаю магнитофон, — еще осталось немного места на пленке.
— Трагедия, случившаяся с воздушным шаром, — произносит голос моего отца на пленке, — это в сущности история моего несостоявшегося полета. Тогда, лет пять тому назад, я должен был подняться вместе с командой аэронавтов на воздушном шаре, который запускали на территории Венской международной садовой выставки, недалеко от Дунайской башни. Вот, значит, сажусь я в машину, — и так уже опаздываю, — и еду, но на въезде в Дунайский парк меня останавливает полиция. Поезжайте в объезд, ведутся дорожные работы и так далее. Начинаю спорить, доказываю, что я, мол, репортер газеты «АРБАЙТЕРЦАЙТУНГ» и должен вовремя быть на борту, — все без толку, меня не слушают. И вот значит, кляну я полицию на чем свет стоит, несусь в объезд Дунайского парка, с трудом нахожу на противоположной стороне куда поставить машину, и наконец, запыхавшись, прибегаю на стартовую площадку. А мне навстречу уже идет один из организаторов в форменной кепке, сочувственно пожимает плечами и говорит, что в корзину вместо меня только что сел мой коллега. «Конечно, было заявлено ваше участие, но, честно признаться, мы уже не рассчитывали, что вы появитесь. Может быть, в другой раз, а пока вашей газете придется довольствоваться снимками, так сказать, с точки зрения публики, снизу».
«Ну, ладно», — подумал я, я ведь тогда уже был не мальчик и уже не искал себе приключений, как раньше. К тому же снимки, сделанные с воздушного шара, выглядят примерно так же, как из окна небоскреба или из иллюминатора самолета, — ничего нового я не ожидал. И вот я смешиваюсь с толпой, фотографирую последние приготовления к полету, делаю два-три снимка, не больше, и шар поднимается в воздух. А команда, сидящая в корзине, быстренько сбрасывает мешки с песком, шар взмывает в воздух, и все, похоже, идет, как задумано. И тут, когда шар поднимается примерно на половину высоты Дунайской башни и уже находится в какой-нибудь сотне-другой метров от нее, ветер резко меняется. Шар внезапно устремляется в другом направлении — прямо на Дунайскую башню. Сначала мне показалось, что аэронавты намерены сделать эффектный маневр и облететь вокруг башни. Но уже через несколько секунд стало понятно, что ничего такого в их планы не входило.
И вот воздушный шар зловеще, медлительно, плывет по направлению к башне. Зрителей в толпе охватывает беспокойство, «это добром не кончится!» — повторяют тут и там. И даже снизу видно, как воздухоплаватели отчаянно избавляются от балласта: не только от мешков с песком, но и от одежды, фотоаппаратов, Бог знает от чего еще, — лишь бы шар прошел выше башни.
И действительно, шар набирает высоту, но слишком медленно. А на башне, на уровне ресторана, как ты знаешь, есть решетка, чтобы самоубийцы не прыгали вниз. И воздушный шар запутывается стропами именно в этой решетке, как ни дико это звучит. А следующим порывом ветра его бросает прямо на башню.
То, что произошло дальше, мучительно было наблюдать даже мне, всю жизнь фотографировавшему смерть. Понять, что с ними сейчас случится, было не трудно, но предотвратить катастрофу — никак. Оболочка шара разорвалась, стропы ослабли, корзина, зацепившаяся за решетку от самоубийц, сначала опрокинулась, а потом медленно отделилась от строп и с хорошо различимым свистом устремилась к земле.
Знаешь, меня тогда охватило отчаяние, сравнимое с тем, что я испытал в детстве, впервые услышав стишок про Марихен. Неотвратимость происходящего и предсказуемость этой неотвратимой смерти меня просто сразили. И, разумеется, я представлял себя на месте того, кого вот-вот ждала гибель, ведь, хотя мне еще раз повезло, смерть заменившего меня репортера стала для меня знаком судьбы. Когда разбился Айземан, я все-таки был моложе, а сейчас, не желая никаких сенсаций, я просто понимал, что заранее снимаю собственную смерть.