— Любила, — соврала я.
— Когда? Я не помню.
— В гимназии.
— И мама любила Сашку всегда больше, — горестно продолжал Ленин, — а Надька с Инькой — те вообще...
— Володя, вставай, — сказала я.
— Поэтому появилась ты, и ты — тоже...
— Володенька...
— Да, Фанинька, поедем... Вот уже и солнце почти село.
— Как? Как ты сказал?! Солнце?
— Да, а что? — слегка удивился Ленин. — Солнце село, значит, скоро будет темно.
Он сидел на асфальте, согнув ноги в коленях, и потирал ушибленную спину. Именно в этот момент у меня появилось ощущение близкой развязки.
— Володя, а где твой орден? — спросила я зачем-то. На пиджаке Ленина, с левой стороны, зияла небольшая дырка.
— Фанинька, — сказал Ленин, — даже последняя моя пьеса была говном.
— Ну, все ошибаются, — промямлила я.
— Она была говном, — повторил Ленин, не слыша меня. Совершенно не зная, что ответить, я — неожиданно для себя — наклонилась к Ленину и поцеловала его в лысый череп. Он оказался абсолютно сухим, как осенний лист или старая картонка.
— Фанинька?! — вскинулся вдруг он и потянулся ко мне руками.
На моих глазах произошла метаморфоза. Кажется, это называется именно так.
На обочине портового города сидел несчастный потерянный ребенок, который с испугом смотрел на проезжающие мимо машины. Маленький кудрявый ангел, невесть как попавший в октябрятскую звездочку или наоборот, непонятно каким образом вышедший из нее, сжался в комочек и, кажется, готовился разреветься. Рядом валялась какая-то некрупная ветошь.
— Тетя, отведи меня домой, — всхлипнул мальчик. Я взяла его за руку и помогла подняться с асфальта.
— Пойдем, — сказала я и открыла переднюю дверцу машины. «Без левого поворотника поедем... ну и хрен с ним», — подумалось мне мимоходом. Я завела «Камину» и развернулась через двойную разделительную, предпочитая выезжать со Светланской через Океанский проспект. Темнело, действительно, быстро. И тут приехали гаишники.
— Нарушаем?
Когда мы с ними закончили разбираться, стало совсем темно.
— Поехали, Вова, — сказала я.
Маленький Володя Ульянов уже почти устроился на сиденье, как вдруг свесил наружу обе ноги и нырнул головой под приборную доску.
— Тут что-то упало, — сказал он, — мешок! А в нем мячик!
Я совсем забыла про мяч. Красный, с пеленой, синей и желтой полосками. Самый красивый, какой только можно было купить в «Мире игрушек».
— Какой красивый! — обрадовался Володя, — это мне?
— Тебе, конечно.
— Спасибо! И я могу его взять с собой?
— Разумеется, можешь.
— Спасибо! Я его тогда в руках буду держать, ладно? Как Радзиньки угадал про мяч, спрашивается?
— Держи. Только крепко.
Я обходила машину, чтобы занять в ней свое место, и не успела ничего предпринять, когда мячик выскользнул из детских рук и поскакал наперерез машинам, а вслед за мячиком выпрыгнул из салона «Камины» Володя Ульянов.
— Я его сейчас догоню, — крикнул он.
— Стой!!!!!!!!!!!
Дальше все было ужасно. Особенно мерзкий визг тормозов.
Почти как в «Кладбище домашних животных» водитель пустой маршрутки утверждал, что неведомая сила вдавила его ногу в педаль газа, когда перед носом его автобуса невесть откуда появился мальчик. Водителя трясло. «Мальчик, мальчик!» — повторял он, как рыдающая девочка из Григоровича.
Я убрала ладони с глаз и огляделась в поисках кровавой полосы, заканчивающейся скомканным, накрытым пиджаком телом.
Если Радзиньски все знал наперед, значит, это я знала все наперед.
Ничего подобного на асфальте не лежало.
— А был ли мальчик? — спросила я потрясенного водителя.
— Вот старый пидор. — сказал он и полез за «Петром I», — уснул, сука дело, за рулем! В натуре приснилось.
А мяч действительно был самым красивым в «Мире игрушек». Черт его знает, куда он делся.
Когда тот, кто назвал себя старым пидором, покурил и уехал, я подняла с асфальта тонкую пленку полусмерти, похожую на ветошь. Она была скроена по форме человека среднего роста. В свете фар на ней, как на Плащанице, угадывалось бородатое лицо, только, конечно, без терний вокруг лба и висков. Ленин умер без мучений.
Апокалиптика напоминала о Ленине, чья пленка лежала у меня на переднем сиденье в пакете из-под мячика. Заглянув в бардачок, я убедилась, что оттуда исчезла моя бестовская компашка с Deep Purple (и зачем она им понадобилась?), и я ехала по загородной трассе в тишине до тех пор, пока не догадалась включить радио. Это было радио Fine, но крутили там Perfect Strangers с моей компашки. За этой вещью, оборвавшись посредине, последовала Space Trucking, после чего прямо в эфире прозвучало два выстрела.
Самое интересное, что в Мавзолее опять что-то лежит. Впрочем, это-то как раз и не самое интересное.
Самое интересное, что ни одна холера не замечает парадоксальной надписи на деревянном столбике, вкопанном в изголовье могилы, что на 172-м участке Лесного кладбища во Владивостоке. «В.И. Ульянов. 1870-2002 гг.», — написано там. Мало кто вообще читает надписи на сиротских деревянных столбиках, вкопанных в могилы Лесного кладбища. Ленин ведь умер круглым сиротой. К тому же почти никто уже и не помнит его настоящей фамилии.
А больше всего на свете меня интересует, куда деваются мертвые водители автобусов. Вы знаете, они действительно повсюду. Недавно я задавила двух насмерть, но они тут же встали с трассы и как ни в чем ни бывало отправились слушать радио Fine. Когда я думаю про их смерть, то даже не могу представить себе похоронную процессию.
Свадьбу автобусных водителей я представляю, а похороны — нет. А когда я думаю про их жизнь, мне мерещится Длинная цепочка маршруток, которые движутся цугом по направлению к 14-му километру. И в каждом автобусе сидят обилеченные пассажиры, а среди пассажиров — я.
— Ну и как, катер-то был? В этот раз?
— Радзиньски! Прекрати, а? Как будто не знаешь.
— Откуда! Хотя, конечно, с этот компанией проблем не бывает, насколько я понимаю.
— Правильно понимаешь,
— Ну, а все-таки?
— Много будешь знать, за тобой приедет.
— Ну, все там когда-нибудь будем!
— Стыдно тебе, Эдик! Это штамп. Где именно мы будем, спрашивается? Не подскажешь?
— Самолет вон летит, — перевел тему хитрован Радзиньски. — Московский рейс.
— Это ты по звуку определил? — съязвила я.
— По расписанию, — серьезно ответил исторический беллетрист.
Лицензию Керберу продлили со штампом «навечно».
* * *
— Слышишь, Немирович, пиэсу нам сегодня под дверь подложили.
— Какую пиэсу, Данченко?
— Да говно, как обычно. Еще и массовки столько, как они это себе представляют?
— А-а. Ну и спали ее на хер.
— Да и спалил уже.
— Вот и правильно, вот и правильно.
Даже если бы я поклялась вам и съела землю, доказывая, что ко мне приходил Михаил Афанасьевич Булгаков, вы бы все равно не поверили. Поэтому врать не стану: не приходил. Я сама приперлась. Очень уж сильно хотелось узнать, что он думает про шестой том Дунаева, да сказать, что он неправильно посчитал квартиры в доме Драмлита. Кроме того, был у меня еще один вопрос, всем вопросам вопрос, ответить на который мог только он, Булгаков.
Правдами и кривдами, где прибегая к помощи журналистского удостоверения, но чаще — благодаря своей небесной красоте и редкому обаянию, дошла я до самых нужных
инстанций. Там мне выдали абонемент на одно посещение и предупредили, что в аду сквозняки, сырость и холодрыга (а вовсе, кстати, не жара, как настаивают некоторые любители детализировать). Поэтому передачку для Михал Афанасьича — не с пустыми же руками в такую оказию! — я собрала соответствующую: две пары шерстяных носков, упаковку медицинского спирта (17 рублей флакон), пару блоков хай-лайта, новый китайский свитер и сотню экземпляров «Парламентской газеты», чтобы он делал стельки в валенки. Кстати, спирт у меня конфисковали на вахте: сказали, что передадут в местный медицинский фонд.