И везде эта паутина. Такая толстая, что идущих впереди китайцев отбрасывало назад, когда они не успевали наклонятся. Легконогие китаезы шли шибко, не оборачивались, не пытались убегать.
Тридцатипятилетняя Евгения Власьевна шла сзади всех. Она чувствовала себя пожилым давно не мытым чмом и уже километра три назад перестала снимать с джинсов коричневую паутину. К паутине присобачивались мошки, бабочки, семена травы и прочий хлам, образуя на штанах причудливые неопрятные гербарии.
Китайцев вели на расстрел. Почему нельзя было прям за заставой, где вполне подходящее освещение и место найти тоже навалом? Сама брякнула сдуру: хорошо бы на фоне колючки. Лейтенант сказал — об чем вопрос, пошли сходим. От заставы до ИТС — семь кэмэ. Семь туда, семь обратно.
Обратно не будет. У колючки она выпросит у лейтенанта пистолет и нечаянно прострелит себе ногу. Зигота. Зиготность.
Зигогогогогоготность.
Она прилетела на эту лучшую заставу утром. В сером Ми-8 были еще мешки с крупой, ящики с тушенкой и два Лысых срочника общим весом в одну пограничную овчарку. Какая держава, такие и карацупы. За державу — как обычно, за пограничное пополнение — худое и бледное — радостно. Отожрутся хоть на свежем воздухе.
А воздух был совсем и не свеж. Про такое мокрое трудно вообще говорить «воздух». Три дня тому прошел тайфун, разом вылив на тайгу весь летний запас воды. Влажность сто процентов при тридцати двух в тени — это негуманно. Лучше бы, конечно, отложить до сентября. В августе надо лежать на Шаморе. Логутенко знает. А это не он случайно? — «гамазиготнасть, а-а, гамазигот-на-аа-асть!!!» Мотив похож.
Одуревшее само от себя солнце тучно плавало меж кедров и лиственниц, что твоя рыба-шар за стеклом океанариума. Искало корм. По стволам плелись лианы актинидий. Евгения Власьевна представила себя американским коммандос в джунглях под Сайгоном. Мгновенно запахло падалью, и она стала представлять про другое.
Про Камрань. Панорама белого пляжа Камрани распахнулась за дальними кедрами. Синяя вода была явно перегретой, но это лучше, чем мокрый воздух. И она уже почти начала расстегивать штаны, как чуть не врезалась в спину пограничника с автоматом.
— Медведь вон дохлый, — сказал он, показывая дулом куда-то в папоротник.
Ни Шаморы, ни Камрани, ни детской речки по имени Ишим на свете нет и никогда не было. Дохлые медведи съели прохладную географию, укоризненно обступили со всех сторон, встали плечом к плечу, ни пройти ни проехать. Евгения Власьевна не стала смотреть, как тонкозадых браконьеров тыкали в кусты. Тем более что они опять улыбались. Дебилы, что ли?
— Говорят, не они, — сказал лейтенант. Теперь они шли рядом, начальник заставы и Евгения Власьевна. Лейтенант сорвал на ходу ягоду шиповника, пожевал и выплюнул. Кусочки жеванки попали к ней на джинсы и прилипли к паутине. «Нахера я надела серьги?» — подумала она. Но уже в следующее мгновение мозги зависли, потому что все кластеры опять заполнила гомозиготность.
Когда она прилетела, от белых штанов слепило глаза. Наверное, поэтому лейтенант постоянно глядел ей на майку: зеленый цвет успокаивает. Периодически к ним подходили жизнерадостные крепкоспинные кентавры, спрашивали у командира всякую ерунду и никуда не уходили. Им было интересно, что за баба приехала к начальнику заставы. Неженатый 26-летний старлей стеснялся, что Евгению Власьевну могут принять за его бабу, хотя она и ниче: сиськи, все такое. И не сильно старая. Но все равно как-то, фиг его знает. При этих не надо.
Евгения Власьевна дождалась, пока число загорелых жеребцов с мускулистыми руками станет подходящим, нежно взяла старлея под локоть и развернула его по направлению к зданию. Он дернулся, крикнул «это журналистка из газеты! этой...!» и пошел рядом покорно, как корова, и так же, как корова, при этом сопел.
Старлея звали Вова. Под защитой синих стен кабинета 2X2 он сопеть перестал, зато начал выпендриваться, выкладывать на стол пистолет и распространять обаяние.
Отчества Вова не запомнил, а «Евгения» как-то не выговаривалось, поэтому он называл ее «Смотрите» и «Знаете». Раз двадцать в минуту: «Знаете, а чего вы на той неделе не прилетели, у нас шесть штук нарушителей было? А щас тока два». «Смотрите, номер заставы нельзя в газете писать, тока название!» Вдобавок она оказалась такая классная, блин, сиськи сиськами, но двухсотграммовая банка нескафе, но два блока золотой явы, да ради такого корефана можно все что угодно, блин, все что угодно!
Для начала Вова похвастался нарушителями Ли Бан Во и Мин Чень Ю. Они сидели в камере. Евгения Власьевна с минуту глядела в незастекленный глазок, удивляясь врожденной буддистской способности так внимательно рассматривать пальцы на ногах. Потом догадалась, что китайцы просто спят сидя: их разбудило бряцание замка, они вскинулись и повернули головы на звук.
— Женьшень копали, забыл сказать, — сообщил Вова.
В камере, несмотря на открытую форточку, слегка пахло зверинцем. Строго говоря, помещение не было камерой: просто маленькая комната с нарами вдоль стен. В окне — сетка от кровати. Сетка панцирная, мелкая, чтобы Ли Бан Во и Мин Чень Ю не просочились на волю.
Евгения Власьевна навела объектив на узников, стараясь выбрать правильный ракурс: и чтоб китайцы, и чтоб окно не слепило, и чтоб угол сетки видать. Китайцы залыбились, как на семейном фото. Евгения Власьевна показала жестами, что улыбаться не надо. Азиаты пришли от жестов в такой восторг, что пришлось ждать, пока они успокоятся.
Она снова нацелилась камерой, и снова радость китайцев стала неописуемой.
— Они все любят фотографироваться, — сказал Вова.
— Как им сказать, чтоб не улыбались? Мне серьезные фотки нужны.
Вова тут же проговорил что-то по-китайски, и Евгения Власьевна вздрогнула от уважения. Китайцы не улыбались.
Она навела объектив, и лица арестантов тут же расползлись по горизонтали.
— У них рефлекс, что ли? — спросила она.
— Ага, — сказал Вова радостно. Китайцев пока оставили.
Второй раз попили кофе. Вова рассказал, как минувшей ночью, по сработке, задерживали Ли Бан Во и Мин Чень Ю. Евгения Власьевна записала. Потом Вова навел еще кофе и наврал три героические истории. Одну Евгения Власьевна записала, две другие слышала год назад на другой заставе. Сходили на питомник. Две овчарины дрыхли за сеткой в тени сарая, который был их зимним убежищем. Вова здоровски свистнул, псины вскочили и дурнины залаяли на Евгению Власьевну. Она сфотографировала собак. Потом — кентавров за разными занятиями. Поговорила с ними. Они дыбились, как китайцы, но на вопросы про житье отвечали четко. Им тут нравилось.
Солнце карабкалось к полудню.
— А вы у нас долго пробудете? — спросил лейтенант, глядя на зеленую майку.
— Вертолет вечером. В отряд с вашими нарушителями, оттуда поездом во Владивосток, — ответила она.
— А-а, — сказал Вова, — пойдемте их опять фотать? Евгения Власьевна стряхнула соринку с джинсов. Посмотрела на небо. На Вову.
— Мне бы момент задержания сфотографировать. Зачем вообще мне их рожи?
— А, это типа чтоб экшн, да? Знаю, мы телевизионщикам делали тоже кино. В апреле.
— Ну, — сказала Евгения Власьевна. Вова почесал глаз:
— Сделаем!
Евгения Власьевна вышла, достала из сумки газету, расстелила ее на бочке из-под ГСМ и села сверху. Солнце залезло на макушку сухого кедра и распустило плавники. Хотелось курить, но было лень.
Китайцев вывели наружу и велели заложить руки за спину. На ржавой бочке сидела белая мадам с фотоаппаратом, и они засмеялись. Лейтенант Вова что-то рявкнул по-китайски, нарушители присмирели, но было понятно, что ненадолго.
— Им смешно, что их женщина будет фотографировать, — пояснил деликатно Вова.