На экран телевизора упал солнечный луч, и все явное стало тайным. Но уже и без этого шесть пар глаз наблюдали только за электриком. Электрик же стоял посреди кают-компании и пристально смотрел во включенный плафон, дополнительно освещая его фонариком.
— Бля, как дурак, в натуре, — сказал он. В голосе его звучало раздражение.
— Да ну чо как дурак-то, — осторожно сказал кто-то из зрителей. В его голосе слышалась глубокая неискренность.
— Да капитан идиот, бля, — поделился электрик и, конспиративно глянув на захлопнувшуюся от качки дверь, добавил: — мудак, бля.
Как было совершенно очевидно, электрик вошел в стадию проницательности и получения откровений. Незаметно для него все переглянулись и поняли, что все все поняли.
Телевизор стонал и чавкал в углу кают-компании, доедая кого-то из персонажей. Никому не пришло в голову нажать кнопку «pause». Дистанционка была в руках у боцмана, который, как и остальные, не сводил глаз с электрика.
Электрик тем временем окончательно отвернулся от публики. Сперва, держа одной рукой включенный фонарь, он закинул голову назад и вглядывался в точку соединения луча с рассеянным светом лампы, почти незаметным в свете солнечного дня.
— Нихуя не вижу, — сказал он и начал восхождение.
Он залез на ближайший привинченный к палубе стул, вытянул свободную руку и стал пытаться перехватить исходящий от фонаря луч, чтобы, видимо, подтянуться на нем и добраться до лампы. Рука царапала и хватала луч, но он то и дело выскальзывал из пятерни электрика, все так же пристально вглядывавшегося в плафон, до которого не дотягивался буквально на полсантиметра.
Действия его между тем были очень логичными. И правда, какой идиот стал бы карабкаться по лучу, воткнутому в выключенный светильник! Электрик, считавшийся замечательным специалистом, заранее включил лампу на потолке, чтобы свет от фонаря склеился со светом внутри плафона: так гораздо надежнее. Но лестница в небо все равно шаталась, так как в условиях небольшой, но вполне ощутимой качки луч от фонаря никак не хотел залипать на источнике верхнего освещения.
Моряки, опасаясь спугнуть электрика, смотрели на него и делали вид, что все происходящее — нормальная, каждодневная деталь судового быта.
— Давай подержу, — вызвался в помощь матрос Краснов.
— Прямо держи, — сказал электрик, отдавая фонарь Краснову, — чтоб мне видно было.
Краснов взял фонарь двумя руками, вычислил прямой угол и направил луч точно по центру плафона.
— Так, нормально, ага, — одобрил электрик. Он слез со стула, отошел метра на два, посмотрел на освещаемый Красновым плафон и сказал: — ну, бля, всего одна. Или две.
На глазах товарищей по экипажу электрик шагнул в дальний угол кают-компании, взялся за боковины диванчика, выдвинул его, кряхтя, на середину помещения и взобрался на мебель двумя ногами. Матовый светильник оказался у него вровень с лицом.
— Да выключай ты, — сказал электрик Краснову, — и этот тоже выключи. Будь другом. А то ебанет еще.
Краснов выключил фонарь и покладисто пошел к тумблеру верхнего освещения. Главное — не перечить.
А электрик уже утвердился на диване и раскручивал плафон. Плафон скрипел, заглушая жизнедеятельность забытого всеми телевизора. Наконец у электрика получилось: он снял плоский стеклянный колпак, перевернул его вверх ногами и вытряхнул на палубу двух дохлых бабочек и несколько мушиных трупов.
— Мастер засношал, — сказал он, привинчивая плафон на место, — жрать ему противно, когда мухи просвечивают.
В течение примерно двадцати минут, пока электрик рентгенил остальные плафоны и ездил с диваном по кают-компании, никто не проронил ни слова. Да и о чем говорить в середине длинного рейса, когда все давно сказано, рассказано и пересказано на сто рядов? Когда электрик, задвинув наконец диван на место, удалился продолжать обход, боцман, глядя на раскиданные по кают-компании тела насекомых, почесал спину пультом дистанционного управления, потянулся и сказал:
— Так чем фильм-то закончился? — Еще идет, — пробубнил Краснов.
Телевизор в углу кают-компании молча показывал бегущие вверх титры. Все внимательно смотрели в экран, первый раз в жизни заинтересовавшись именами режиссеров по звуку и свету. Боцман нажал на кнопку, экран погас, и видеоплейер, фыркнув, выдавил из себя замызганную кассету.
— Чаю, что ли, попить, — предложил боцман сам себе, но тут же сам себе и отказал: — да ну нахер. Горячий.
Дэбэ свалилось на нас буквально с неба, будучи доставленной на ледокол вертолетом — взамен нашей сильно беременной буфетчицы. Но обо всем по порядку.
«В пароходстве вообще нормально работать, — делились вернувшиеся с плавпрактики девчонки, — главное, на ледокол не попасть».
— Ледокол «Владивосток», шесть месяцев. Или семь, — сказал инспектор, сунув Машке в руки какую-то бумажечку. А потом добавил: — Или восемь.
А потом почесал бровь стиральной резинкой и добавил еще раз:
— Ориентировочно.
Машка вышла наружу и тут же присела от страшного грохота. Над головой паниковали драные апрельские голуби.
— Двенадцать часов, — показал запястье какой-то мариман.
В чужом городе Владивостоке было принято отмечать полдень выстрелом из пушки.
«Пусть простит меня читатель», как говорят писатели, делая никому не нужные лирические отступления. Иногда еще добавляют слово «дорогой». Или, комплексуя и заигрывая — «драгоценный»: я такое видела в некоторых книжках и всегда сильно удивлялась. Казалось бы: если тебе так драгоценен читатель, нафига ты его тогда сношаешь своей лирикой. Пиши движняк и не дергайся, все равно про природу никто не читает. Но у меня — прости меня, дорогой драгоценный читатель — авторских листов не хватает, поэтому я расскажу тебе, дорогой драгоценный читатель, о том, как литература влияет на твою читательскую жизнь. Может быть, ты, дорогой/драгоценный читатель, дебил и не знаешь, что литература способна влиять: например, не в курсе, что книга под названием «Библия» повлияла на жизнь огромного количества дорогих читателей, включая даже таких драгоценных, которые и вовсе не умели читать.
Таким образом, драгоценный читатель, в моем рассказе, который еще даже и не начался, появилось семьсот сорок семь лишних знаков с пробелами, не считая этого предложения. Прости меня, если сможешь (еще сто девяносто шесть).
А теперь обещанное отступление.
Во всем был виноват Конецкий. Конецкий вломился в Машкину биографию, как обычно вламывается в девочкину жизнь красивый, знающий подходцы хулиган, портящий все планы ее родителей. Книжки Конецкого стали теми крадеными с общественной клумбы розами, заброшенными девочке в окно, после которых девочка съехала с катушек и стала слать в пароходства большой страны письма с вопросом, как попасть в торговый флот.
Судоходные предприятия слишком уж доброжелательно и слишком оперативно отвечали рекламными проспектами своих профессиональных училищ, где из умных десятиклассниц делают будущих соленых волчиц. Машка выбрала ТУ № 18 города Находки — с прицелом на Дальневосточное морское пароходство. Остановить ее было невозможно. Папа в аэропорту плакал.
Как прошел год в этой полувоенизированной находкинской учебке, Машка еще долго старалась не вспоминать, хотя облик помполита, единственного мужика на весь педколлектив шараги, лез в башку неистребимо. Помполит любил врываться в девчачий тубзик, говоря при этом: «сидите-сидите, я смотрю, чтоб вы не курили». Это была не главная его фишка, но еще примерно с год Машка не могла отделаться от привычки озираться, прежде чем прикурить сигарету, и инстинктивно подтягивала трусы, если во время затяжки где-то хлопала дверь. К диплому бортпроводницы на судах загранплавания полагалась еще и виза, но как раз ее-то Машке и не открыли. «Бывает, — пожали плечами в отделе кадров, — просто документы твои где-то потерялись».