Бомжа звали Афанасьич. Мужчин с более колоритной внешностью я встречала только в своём пароходском прошлом. Например, у лоцмана, который каждый раз заводил наш пароход на рейд Гонконга, была такая же сивая, как у Афанасьича, борода, но вдобавок отсутствовал левый глаз. Афанасьич был в этом плане обычным двуглазым джентльменом, зато у него имелся желтый зуб, не до конца прикрытый верхней губой. Ходил он в яркой женской куртке, разрисованной оранжевыми маками. Я завидовала куртке, а будущая мать Банцена — Мару — достигшая к тому времени десятимесячного возраста и свойственной тоса-ину серьезности, до самой зимы швырялась на Афанасьича с целью его удавить.
Мы эти попытки пресекали, и Мару в конце концов перестала возбуждаться на оранжевые маки.
С Афанасьичем мы подружились на водопое. И он, и мы пришли на родник за водой, а идти назад нам было по пути.
Родник — это вообще особая тема в той, лесной жизни. Он находился примерно на полдороге между трассой и нашим поселком. К нему вела подъездная грунтовка, по которой горожане ездили за водой, якобы богатой серебром. Мы тоже брали там воду, хотя почти сразу обследовали лес и обнаружили, что родник — на самом деле не родник, а поверхностный ручеек, который питается грунтовыми водами, обогащенными никаким не серебром, а дерьмом из дачных туалетов. Может быть, именно дачное дерьмо и придавало роднику тот особый вкус, после которого было совершенно невозможно воспринимать воду из крана. Даже отфильтрованную.
Пока наполнялись наши тары, мы поговорили о погоде. Афанасьич между прочим сказал, что зимой в нашем доме довольно холодно, потому что второй этаж у него — летний. Лично он, например, закрывал его на всю зиму, отапливая только нижние помещения. Мы слегка озадачились: бывшие хозяева клялись, что всю зиму в доме можно ходить в одних трусах.
Однако до зимы было еще далеко. Примерно около месяца.
Нашей ближайшей задачей было не заморачиваться на гипотетических холодах, а провести в дом свет, потому что на днях пришло письмо от Хайди (той самой, которая прототип Аськи в «Уроках русского языка». В общем, через две недели к нам должна была прилететь большая любительница экстрима, знаток русского фольклора и вообще замечательная личность — гражданка Швейцарии Хайди Шлепфер, с которой мы распрощались в 93-м году и про которую я горестно думала, что никогда больше её не увижу.
А Афанасьича мы стали чуть-чуть подкармливать. По вечерам я приносила к нему в дом горячий суп в банке и какую-нибудь котлету на десерт.
Через пару недель он постучал к нам вечером. Я открыла дверь, он сунул мне в руки какую-то коробку, сказал «на, тебе пригодится, а мне не надо» и заскрипел по свеженькому снежку прочь.
В коробке оказались новенькие итальянские кроссовки из натуральной кожи и итальянское же кожаное портмоне. Портмоне было мужским, слегка потертым, внутри него я нашла визитку с популярной японской фамилией Судзуки.
Какого-то лета (дневничковое)
Еду автобусом номер 58. По Алеутской идёт мужик с балконной дверью в руках. Тормозит автобус. Автобус останавливается и впускает в себя мужика. Дверь не новая: мужик явно везет ее то ли от стекольщика, то ли ему просто так ее отдали, дескать, мы стеклопакет себе поставили, а ты вот нашу прежнюю забирай, у тебя же дома стекло в двери разбитое. С этого момента водитель почти не смотрит на дорогу, потому что следит в зеркало за пассажиром с дверью.
Через шесть остановок пассажир, оберегая дверь, выходит и протягивает водиле пять рублей.
Водила: я думал, ты двадцать дашь.
Пассажир с дверью: с чего бы?
Водила: а вдруг бы порезал кого?
Пассажир: дверью?
Водила: стеклом.
Пассажир (оглядывая дверь): оно же целое.
Водила: ну и хули.
Мужик не отвечает. Он, пожав плечами, молча выходит вон и нечаянно разбивает своей дверью стекло в двери автобуса.
Водила: Ну йооооб же ж твою мать!!!
Пассажир: Ой, бля...
И роняет свою дверь на асфальт.
Доехав до своей конечной, я вышла из автобуса номер 58 и вдруг совершенно запросто поднялась над крышами наших трехэтажек и радиолокационной тарелкой Охранного Пункта Родины.
Господи! Какое счастье.
Руки больно. Но это пройдет.
Хайди бы очень понравилась сценка в автобусе.
Чтобы говорить о Хайди, надо поставить несколько точек над «Уроками русского языка». Дело в том, что рассказ — сплошное враньё, потому что в нем смешались времена, имена и нравы.
На самом деле в 93-м году Хайди была у меня не одна, а с бойфрендом Хуго, с которым они три года, не заезжая в Швейцарию, катались на великах по СССР, проехав все среднеазиатские республики и Россию. Во Владик они приплыли на Ласточкином пароходе с Камчатки. Там они две недели жили в оленьем стойбище, разбив палатку рядом с многодетным чумом, из которого к ним постоянно засылали чумазых чад с приглашением на сырую оленину. Хозяйка чума называла Хуго «Фигой», а её дети, соблюдая возрастной этикет, «дядей Фигой». Мягконравный Хуго откликался на Фигу и лишь пару раз попытался исправить фонетическую неточность, но потом оставил это дело как есть: раз людям смешно, что он Фига, let it be.
Дня за два до их появления Ласточкина прислала мне радиограмму с таким текстом: «Лора надо приютить двух швейцарцев они хорошие возьмешь себе целую=Люда». Было ясно, что это не приказ, а вопрос; но вопрос риторический априори. Я расписалась в почтальонкиной тетрадке, прочитала текст и кивнула драным обоям в прихожей.
И Хайди, и Хуго действительно хорошо говорили по-русски, правда, абсолютно не втыкаясь в смысл и эмоционально-сакральную нагрузку нашего ненорматива. Поэтому филологическая часть «Уроков» — чистая документальная правда. Что «хуй», что «жопа» были для швейцарцев примерно равноуровневыми терминами, обозначающие части человеческого тела, а слова «блин» и «блядь» вообще так смешались, что после нескольких попыток разнести их по разным таблицам я сдалась.
— Лора, будем сегодня жарить бляди, — говорила Хайдика, — я хочу такие, знаешь, жирные. И с икрой.
Чтобы жарить бляди как можно чаще, мы купили специальную блядскую сковородину, к которой не прилипало.
Ни разу не услышав от Хайди слово «сковорода» или там «сковородка», я в конце концов спросила, почему она называет эту посуду именно сковородиной.
— А как надо? — удивилась Хайди, — Это не корректно? мы проезжали такую деревню, называется Сковородина.
— Сковородино, — поправила я.
— Есть разница? — удивилась Хайди во второй раз.
— Да в общем, нету, — подумала я и перестала цепляться по пустякам.
Они рассчитывали провести во Владике дней пять, а потом ехать на своих великах дальше в Китай, но задержались на три недели. Я говорила, что это были самые лучшие недели в моей жизни; может быть, врала по своему обыкновению, однако то, что они оказались очень, очень не самыми худшими — абсолютно точно. Дело в том, что мы с Хайди постоянно ржали. Ни над чем, а просто так, или, вернее, над всем подряд. У меня больше не было, нет и, вероятно, впредь не будет человека, с которым бы настолько синхронно улавливалось смешное. Мы с ней видели одинаково. Единственный человек, который смеялся над сюжетом о читающем в трамвае бомже (он читал пачку горохового супа, методично меняя её стороны, будто перелистывал страницы), была Хайди. Я рассказала ей про бомжа по телефону, и она проржала минуты три оплаченного ею же времени.