Какой страшный сон, какая мрачная шутка! Трезвая истина наяву в том, что я открыто стою, твёрдый и непоколебимый, на Скале Вечности, где даже пена того океана не может меня достать. Нет, гораздо лучше этого: Я есть та Скала, Я ЕСТЬ САМА ВЕЧНОСТЬ.
Но по крайней мере признайте (слышу я чей-то голос), что это ужасно трудное и возвышенное осознание, недоступное никому, кроме нескольких одарённых душ.
Опять же, что за шутка! Как можно попасться на столь явное, ничем не прикрытое злоупотребление доверием! Это возмутительно, невыразимо ОЧЕВИДНО. Я не могу придумать факта, который бы был яснее этого: что я здесь — эта Скала, сама непоколебимость, Недвижимый Движитель мира, неразрушимый, вне времени, не имеющий совсем никакой истории, на веки вечные один и тот же — и прекрасно сознающий всё это.
Чтобы доказать это себе ещё раз с потрясающей живостью, всё, что мне нужно сделать, — это (как я привык выражаться) сесть в мою машину и поехать покататься. И вновь открыть тот ошеломляющий факт, что во всём мире нет такой машины — не произведено такого аккумулятора со стартером, — которая в состоянии привести МЕНЯ в движение! И во всём мире нет такого пейзажа, который в состоянии оставаться неподвижным, — вместо того чтобы соскальзывать, смешиваться и биться в корчах — в моём августейшем присутствии! Мне только нужно пробудиться и увидеть, что тот «прочный мир» — не что иное, как беспокойный океан Времени, а этот «путешествующий по нему» — не кто иной, как Материк Вечности, о который океан напрасно бьётся. В какой безумной неразберихе, как убийственно не прав я был!
«Время, которое обозревает весь мир, должно иметь конец». Да, действительно! Оно кончается ЗДЕСЬ, вместе с обозревателем. Нет вообще никакого смысла в этой фразе «настоящее время». Этот момент вне времени, и пути из этого момента нет.
Как часто бывает, то, что нам больше всего нужно, больше всего доступно — и вызывает наибольшее сопротивление. Неизбежно — и избегается любой ценой. Хорошо — и слишком хорошо, чтобы быть правдой. Реальность никогда не устаёт тыкать нас носом в великолепный факт нашей Вневременной Природы — с минимальным результатом или безрезультатно. Чтобы быть правдоподобной, чтобы вообще быть воспринимаемой, эта Природа должна быть лишена природы, сделана жалкой, незначительной. Это не смирение, а гордость, отказывающаяся склониться перед доказательствами, которые даже наши камеры — не говоря уже о нашем хвалёном принципе относительности — настойчиво нам предоставляют. Чтобы быть камерой, снимающей фильм с движущимся изображением, я должен быть неподвижен.
Как насчёт вас? Вы тоже навеки НЕДВИЖИМЫ? Почему бы просто не проехаться на машине и не выяснить это? Пункт назначения: Вечность!
(Не волнуйтесь: уверяю вас, что предающийся мечтам водитель, который приводит в движение себя, а не окружающую местность, вряд ли будет вести машину лучше, чем — или так же хорошо, как — тот, кто остаётся с данными фактами.)
Подумать только, что я хотел назвать эту книгу «Прорыв в Вечность»! Да попробуйте вырваться из неё!
Суммируя все выводы, к которым я пришёл в этой главе на данный момент, могу сказать, что у меня практически нет шансов выжить после смерти, которой я скоро должен умереть: но у меня нет нужды или заинтересованности в этом, если я вижу, что в любом случае вечен.
В таком виде, впрочем, это на первый взгляд недвусмысленное утверждение может сильно ввести в заблуждение. Оно начинается с одного я — я, Дуглас (или я, Клавдий; или я, кто угодно другой), а заканчивается Одним Я — просто Я, Безымянным и Единственным: и совершенно не отражает этот переход. Дело каждого — жить с первым, исходя из второго, и никогда их не путать.
Здесь возникает невероятный союзник.
Вывод о том, что ни у кого нет шансов выжить после смерти тела, долгое время был общим местом в науке, и особенно в той науке, которая, говоря словами Т. Г. Хаксли, утверждала: «Есть все причины полагать, что сознание есть функция нервного вещества, когда это вещество достигает определённого уровня организации».
Здесь, однако, кроется ошибка. Заблуждение в том, что материя каким-то образом производит сознание. Ни один настоящий учёный не выразится так в наше время. Устарела предпосылка о том, что мы знаем, что такое материя — а именно: реальные, твёрдые крупинки вещества, составляющие его основу, которые однородны на всём своём протяжении по модели бильярдного шара, — и не знаем, что такое сознание, кроме того, что это относительно нереальный и вторичный пар (так сказать), испускаемый материей, когда она организована особым образом, миазмы, весьма похожие на свечение, играющее вокруг несвежей рыбы. В действительности, эти наивные предпосылки — несуразная бессмыслица. Я знаю напрямую и точно, что такое сознание (хотя и не могу выразить это знание словами), потому что это то, что я есть. И я понятия не имею, что такое материя, если она действительно существует. (Модель бильярдного шара молекулы или атома, — которая в любом случае никогда не была более чем суеверием, — была, конечно, успешно опровергнута столетие назад Резерфордом и другими.) Правда в том, что попытки объяснить сознание — или отделаться от него таким образом — как побочный продукт материи ещё менее разумны, чем попытки объяснить симфонию как побочный продукт волновых движений дирижёрской палочки: ведь палочка, по крайней мере, — в отличие от материи, главного вещества, лежащего в основе вещей, — не воображаема, её могут видеть все!
Однако, точно так же, как поведение палочки внутренне связано с музыкальным исполнением, так же и изменения в моём мозгу сопровождают изменения в моём сознании. Хотя процессы в мозгу не являются первопричиной моих ментальных процессов, они, безусловно, идут рука об руку. И у меня есть все причины предполагать, что, когда мой мозг распадётся, моё сознание последует его примеру. Всё указывает на то, что ментальный Дуглас Хардинг не имеет шансов пережить физического, что мне не стоит предвкушать никакого будущего существования в качестве него. Не удивительно, что ранее в этой главе я не мог понять смысл — и обнаружил, что для меня несколько опасно получить — настоящее посмертное продление этой жизни, вторую порцию. Опять же урок: необходимо с аппетитом съесть эту, в полной мере смакуя её.
Тем не менее это далеко не вся истина и не заключение по этому делу. Здесь есть что добавить — что-то, что для данного исследования чрезвычайно важно, — и это касается фундаментального различия между «моим сознанием» в смысле его содержимого и «моим Сознанием» в смысле его Вместилища. Иначе говоря, между самим Осознанием и тем, что оно сейчас осознаёт; между неменяющимся и не имеющим характерных черт Экраном, который один для постоянно меняющихся программ, показываемых на нём, и самими этими программами — драмами, которым, какими бы бурными они ни были, никогда не удаётся ни в малейшей степени обесцветить Экран, не говоря уже о том, чтобы его разорвать, прострелить в нём дыры или прожечь его.
Вновь всё возвращается к вопросу: Кто задаёт его? На протяжении практически всего этого исследования я был озабочен установлением моего истинного и постоянного Я и нахождением его резких отличий от всех тех ложных, пристрастных и временных отождествлений, которые совершенно сбили меня с толку и, на удочку которых я попался. Тесты показали, что моё истинное Я — не что иное, как это Единое Сознание, или Осознание, имя которого Я ЕСМЬ (в отличие от «Я есть одно, другое или третье»), эта Простота и Ясность, которая идеально бесхитростна, единообразна и ничем не прикрыта (и всё же по этим самым причинам бесспорна), эта Не-вещь, которая тем не менее (просто потому, что во всех отношениях она составляет контраст вещам, так пуста от них, что она пуста для них) есть все вещи и непостижимо драгоценна. Теперь проблема в следующем: как те громадные предыдущие открытия соответствуют уничижительным теперешним находкам о связи между мозгом и сознанием?