Ошеломляющая истина, которую эта схематическая карта — этот язык мандалы — даёт мне понять, такова, что, когда я говорю «я умру», я себе льщу! Я никогда не жил! А то, что никогда не жило, очевидно, никогда не может умереть. В качестве этого не живущего и не умирающего Источника жизни я за пределами того и другого.
Итак, моя задача не столько в том, чтобы (с Руми) «умереть прежде, чем я умру», сколько в том, чтобы «быть прежде, чем я буду жить». И не столько в том, чтобы (с Платоном) «практиковать смерть», сколько в том, чтобы «практиковать то, что я никогда не жил». Ибо жизнь есть смертельная болезнь, которой я никогда не страдал.
Показательно, что некоторые друзья-буддисты, хотя и счастливы, когда им напоминают, что они абсолютно пусты, менее счастливы, когда им напоминают, что они пусты в том смысле, что в них нет жизни и они абсолютно инертны. Также показательно, что наш эксперимент с Недвижимостью (вспомните вращение на месте, когда вы замечаете, что на самом деле вращаетесь не вы, а комната) склонен вызывать наибольшее сопротивление, иногда порождая большой гнев и страх. Как заметил Юбер Бенуа, недвижимость пугает человека даже больше, чем темнота, — вполне естественно, поскольку движение есть критерий жизни. (Отсюда различие между «быстрыми и мёртвыми»[25].) Направленные вовне на те движущиеся вещи, стрелы внимания человека оставляют его невредимым: направленные внутрь на эту неподвижную Не-вещь, они неизменно смертельны. Тогда не удивительно, что поворот на 180° к Недвижимости приводит в ужас. И не удивительно, что в Дантовом Аду самая суровая пытка не в том, что человека швыряют туда-сюда в ревущем пламени, а в том, что его вечно держат неподвижным в твёрдом льду. Люцифер, гордый и сверхактивный отец лжи, упрямо считающий абсолютную Неподвижность абсолютной Смертью — а не также и самим Источником Жизни, — сам навлекает на себя наказание.
Всё, что нужно, чтобы освободить меня от этих мучений, — это простая правдивость, смирение перед данным, вопиюще очевидным. (Как только я принял себя как Кутуб, или Неподвижный Центр вращающегося мира, и совсем привык к себе такому, я нахожу удивительным, что мне удавалось закрывать глаза на свою абсолютную неподвижность хотя бы на мгновение.) Стоит только посмотреть, только осмелиться вернуться к своим чувствам, и я вынужден признать с Уоллесом Стивенсом (в его стихотворении «Скала»), что «иллюзия думать, что мы были живы». Затем я могу продолжить и обнаружить со Стивеном Левином (в его трогательной и ценной книге «Кто умирает?»), что «когда мы осознаём, что мы уже мертвы, наши приоритеты меняются, наши сердца раскрываются». Недвижимость, приветствуемая здесь, есть Смерть, которая приводит мир к жизни и любви.
«Представление о том, что я мёртв и не подаю никаких признаков жизни, заходит слишком далеко, это больше, чем я могу принять, — можете вы возразить. — Это оскорбляет меня, и здравый смысл тоже!»
Вполне может оказаться, что здравый Смысл не так уж обидится, отвечаю я. Если здесь есть проблема, она скорее в том; что человеку не хватает здравого смысла и что он при этом слишком изобретателен и слишком изощрён.
В начале всего этот исследования я указывал на самый неизбежный из несомненных фактов — факт здравого смысла, что вы и я стоим в ряд в камере смертников в ожидании исполнения смертного приговора. Только три незначительные детали — первое, каким способом этот coup de grace[26] будет нанесён; второе, точная дата и время; третье, как и в каком настроении человек будет умирать, — только эти детали пока остаются неизвестными.
И теперь, гораздо позднее в этом исследовании, я обнаруживаю, что настойчиво задаю вопрос: неизвестны ли они? И ещё более настойчиво отвечаю: если да, это мой выбор. Это зависит от меня. Я понимаю, что могу ответить на все три вопроса прямо сейчас.
Возьмём для начала всевозможные многочисленные способы смертной казни. Ни один из них не является таким внезапным и надёжным, таким драматически окончательным, как топор палача, или гильотина. Что может быть более безжалостно и удручающе самоочевидным, чем тот факт, что потерять свою голову значит потерять свою жизнь. Более того, ведь это здравый смысл.
Ещё эксперимент. Я вытягиваю ноги, смотрю вниз — и принимаю то, что получаю:
И я размышляю о том, что Обезглавленные находятся в полной безопасности. Никому нельзя отрубить голову дважды. Обезглавленные никогда не умирают. Это так просто, так разумно, так важно.
Что касается даты и времени моей казни, разве я только что не определил их как именно сейчас? А как я буду умирать — что такое чувствовать смерть, в каком душевном состоянии находится человек в это время? Что ж, это должны сказать вы и я, сейчас.
И разве не будет чудесным завершением этого упражнения, в согласии со здравым смыслом, обнаружение того, что потерять свою голову значит найти своё сердце? На самом деле, слишком долго я был упрям, во всём руководствовался головой, был так холодно и расчётливо хитроумен, что не давал шансов своему от природы тёплому сердцу. Ну и что же происходит, когда я «живу жизнью без головы»? Необходимо отметить (очень нужное) увеличение количества нежности.
«Всё это делает недействительным один основополагающий факт, — почти слышу, как вы говорите, — тот факт, что у меня всё ещё есть голова здесь, на этих плечах. Я могу пощупать её. Да, я касаюсь этой штуки пальцами прямо сейчас!»
Другими словами (отвечаю я), вы говорите, как человеческое существо, и, соответственно, вы являетесь человеческим существом. А человеческие существа уверены, что у них, всех без исключения, есть головы, — настолько уверены, что им никогда не приходит в голову сомневаться в этом. У МЕНЯ ЕСТЬ ГОЛОВА — действительно, это положение такое фундаментальное для человеческого существования, такое «очевидное», так воспринимается как должное, что (почти) никто не помышляет о том, чтобы его упоминать, не говоря уже о том, чтобы ставить его под вопрос, — в результате чего эта идея остаётся далеко на заднем плане сознания. Люди убеждены, что у них есть головы всё время, и бессмысленно об этом говорить: в то время как, поскольку они не ходят, не едят, не спят и не умирают всё время, им действительно нужно говорить «я иду, я ем» и так далее, как того требует ситуация, — в результате чего эти действия выходят на передний план сознания. Всё равно, это предположение — «я не исключителен, у меня есть голова здесь, так же как у них там» — относится к той же самой разновидности бессмыслицы, что и предположение, что мои приёмы пищи, ходьба, сон и умирание точно такие же, как я вижу у вас. Фактически, оно лежит в основе бесчисленных примеров подавления своего Первого Лица, приравнивания своего опыта этого Первого Лица к своему опыту тех вторых и третьих лиц. Это и есть «первородный грех», «изгнание из Рая», типичная человеческая ошибка, фатальное притворство (или, если хотите, великий квантовый скачок, проявление гениального воображения, блистательное изобретение), на котором всё это основано. У МЕНЯ ЕСТЬ ГОЛОВА — отнюдь не пустяковое утверждение. Прямо выраженное или подразумеваемое, оно меняет всё дело. Оно равносильно словам Я — ЧЕЛОВЕК. Что равносильно признанию того, что Я УМРУ, И ЭТО БУДЕТ КОНЕЦ МЕНЯ. У всех, кто выстроен в ряд в камере смертников в ожидании исполнения смертного приговора, есть головы на плечах.
Вопрос в следующем: такой ли я? Это моё переживание или только воображение? Являюсь ли я одним из приговорённых? Давайте посмотрим. Приглашаю вас — с уважением, но настойчиво — присоединиться ко мне в следующем эксперименте:
Осторожно обращаясь со словами, я начинаю с того, чтобы решить, что такое голова. Мой словарь определяет её как «верхнюю или переднюю часть тела, содержащую череп, мозг, лицо, рот, уши и т. д.» (Могу я считать, что вы принимаете это определение?) И теперь, начав с нуля и подойдя к вопросу без предубеждения, я должен определить, есть ли у меня такая штука — или нечто ей подобное — в верхней части этого тела.
25
Английское идиоматическое выражение «the quick and the dead» («живые и мёртвые») в буквальном переводе значит «быстрые и мёртвые». —