Он был очень привлекательным. Я рассматривала волосы на его голове, серые пряди красиво смешивались с черными. Ровно уложены. Ткань его костюма переливалась в свете солнца. Его перчатки были сшиты из тонкой белой кожи, идеальные, без единого пятнышка. Его ботинки были черными и отполированными до блеска. Я посмотрела на свое платье. Черная ткань выглядела грязной на солнечном свету, проникавшем в окно машины. Я провела рукой по подолу. Скинула несколько пылинок, отскребла кусочек теста. Это тесто, наверное, до сих пор поднималось в доме мадам.
Он не задал мне ни одного личного вопроса. Не думаю, что даже знал, из какой я страны. Его не интересовало, что творилось в моей голове.
Нет ничего более унизительного, чем наплевательски относиться к разуму человека. Его интересовала лишь оболочка. И он быстро указал на все мои недостатки. Волосы слишком сухие и кудрявые. Кожа слишком загорелая. Уши торчали, когда я убирала волосы. Ступни чересчур большие. Бедра слишком узкие или широкие, в зависимости от примеряемого платья.
Мой мешок стал моим шкафом. Никогда не думала, что останусь там надолго. Я вытаскивала и убирала его под кровать в квартире, которую делила с четырьмя другими манекенщицами. Мы все были равно молодыми, равно потерянными.
За нами следила женщина со строгим взглядом и сжатыми губами. Постоянное присутствие неодобрения в выражении ее лица даже сформировало морщинки. Они уходили вниз, от уголков рта к подбородку. Образовали каналы мрачности. А над верхней губой сложились резкие глубокие линии, отчего она выглядела рассерженной, даже когда засыпала в кресле в гостиной. Ее явная ненависть к нам, красивым девочкам, с которыми ее заставили жить, проявлялась во многих аспектах, а не только в маниакальном контроле нашего рациона питания. Никакой еды после шести вечера. Если кто-то приезжал домой позже, отправлялся спать голодным. Еще она не разрешала выходить после семи вечера. Ее работа – удостовериться, что мы спали.
Она никогда с нами не разговаривала. А когда выдавалась свободная минутка, она занимала стул на кухне и вязала крошечные детские свитера. Мне всегда было интересно, кто же эти дети. И когда она проводит с ними время. И ее ли они.
Мы усердно трудились в течение дня. Бесконечные дни. Одевались в красивые платья, которые показывали в универмагах и временами в витринах. Выпрямив спины. Старые леди щипали нас то тут, то там, щупали ткань, изучали стежки и жаловались на мелочи, чтобы сбить цену. Иногда приходилось позировать на камеру час за часом. Немного поворачивали головы, руки и ноги, чтобы найти лучший угол. И замирали, пока фотограф нажимал на кнопку. Вот что значило быть манекенщицей.
Со временем я выучила, как выглядело мое лицо с каждого угла камеры. Знала, что взгляд изменится, если прищурюсь – не сильно, чтобы кожа под глазами не сморщилась, но достаточно, чтобы взгляд стал более пристальным и слегка загадочным. С помощью простого наклона бедра я могла контролировать форму своего тела.
Месье Понсард все внимательно контролировал. Если мы выглядели слишком бледными, он подходил и сам щипал нас за щеки. И всегда сосредоточивал взгляд на том, чего не видели мы. Его тонкие пальцы с хорошим маникюром щипали сильно, и он радостно кивал, завидев распространяющуюся по щекам красноту. Мы смаргивали слезы.
Глава шестая
– Вы плачете?
Временная сиделка походит к столу, за которым она сидит, упираясь локтями в стол и обхватив голову руками. Она вздрагивает и быстро вытирает слезы.
– Нет, нет, – отвечает она, но дрожь в голосе выдает ее. Она отодвигает несколько черно-белых фотографий, переворачивает изображением вниз.
– Можно посмотреть?
Сара, так ее зовут, приходила к ней уже несколько раз.
Дорис качает головой:
– В них нет ничего особенного. Всего лишь старые фотографии. Старых друзей больше нет с нами. Все умирают. Люди пытаются жить как можно дольше, но знаете, что? Быть старым невесело. Нет смысла жить. Когда все остальные мертвы.
– Не хотите показать мне? Тех людей, которые что-то для вас значили?
Ее пальцы касаются стопки фотографий. А потом ее рука замирает.
– Может, у вас есть фотография вашей мамы? – пытается вызнать Сара.
Дорис достает из стопки фотографию. С мгновение рассматривает ее:
– Я не очень хорошо ее знала. Только первые тринадцать лет.
– А что потом случилось? Она умерла?
– Нет, но это долгая история. Слишком долгая, чтобы быть интересной.