Когда речь идет о смерти, обычно говорят, что труднее всего тем, кто остается, но, как выяснилось, тому, кто умер, тоже тяжело.
Очень тяжело.
Все время, что я провел внизу, я проплакал. Я до сих пор совершенно потрясен и даже отошел от берега, чтобы, прислонившись к большому дереву, попытаться успокоиться и прийти в себя после всего этого.
Надо сказать, что церемония продлилась дольше, чем было запланировано. Странно, в таких обстоятельствах время бежит быстро. Потому что прощание с умершим — это постоянно возобновляющееся горе: приходит новый человек — родственник, друг, знакомый, которого вы за долгие годы уже почти забыли, и вот он начинает плакать, и вы плачете вместе с ним, как в первый раз. Лео реагировал точно так же, как и я: каждый раз вновь прибывший пробуждал своей болью его уже чуть было утихшую боль.
С ума сойти: я целый день оплакивал сам себя, сочувствуя чужому горю. Как будто мое мертвое тело принадлежало не мне, а кому-то другому — другу, члену семьи. Кому-то, кого я любил.
Я заметил еще одну удивительную вещь: люди оплакивают вас именно так, как они вас любили. У каждого горе проявляется по-своему, и связано это не только с тем, кем вы были для этого человека при жизни, но и с тем, кем был он, когда любил вас.
Наблюдая за потоками проливаемых по мне слез, я отметил несколько различных видов горя.
Прежде всего, бывают, конечно, слезы безусловные, они содержат в себе все, потому что вы всегда были частью жизни тех, кто их проливает. Эти слезы, конечно, встречаются реже всего; в первую очередь это слезы ваших детей. А также близких друзей: я очень удивился, когда пришел Рене, несмотря на свои восемьдесят четыре года, мой Рене, тот самый, благодаря кому я получил свою первую работу — в секс-шопе, тот самый, кто мне всегда помогал — делом или советом, кто всегда был рядом, кто помог мне подняться, когда я покатился вниз после Алисы. Человек, который был мне ближе отца, хотя сам он никогда не имел детей. Я не видел его с тех пор, как он, выйдя на пенсию, уехал в Испанию. Время сделало, конечно, свое дело, и мне странно было увидеть его таким стариком; когда он вошел в полумрак спальни и застыл перед моим неподвижным телом, я испугался, что его изношенное сердце не выдержит. На несколько секунд он перестал дышать, а потом принялся оплакивать меня, как оплакивают сына. А я, глядя на него, такого заплаканного, такого несчастного, плакал вместе с ним. Мне так хотелось в последний раз положить руку ему на плечо, сказать «спасибо», просто «спасибо».
Следующий тип слез — слезы искренних друзей — имеют все один вкус: вкус страшного удивления (их друг вдруг умер таким молодым, едва шестьдесят исполнилось!), вкус пустоты, внезапно образовавшейся из-за этой безвременной смерти, вкус надвигающегося одиночества; у многих к этому примешивается еще и привкус страха перед собственной смертью, которая (они знают это) уже маячит на горизонте, подстерегая их, пока издали. Какую-то часть этих слез друзья проливают по самим себе — заранее. Мне хотелось сказать им, чтобы они не расстраивались: придет день, и они смогут всласть поплакать над самими собой, как я делаю это сейчас рядом с ними.
Еще я удивился, заметив притворные слезы. Две родственницы пришли вместе, обе нарядные, обеим не больше пятидесяти. Они механически прогнусавили Лео несколько дежурных слов — явно заученных в машине — и прошли в спальню. Думаю, они не ожидали, что Лео пойдет вместе с ними, и испытали от этого известную неловкость: они-то, видимо, рассчитывали наскоро забежать в эту мрачную комнату и выскочить обратно. А тут, не зная, как поступить, обе вытащили по носовому платочку и стали вытирать воображаемые слезы, нарочито громко шмыгая носом. Попритворявшись достаточное с их точки зрения время, они обменялись заговорщическим взглядом и, проведя рукой по спине моего сына и пожелав ему удачи, вышли из комнаты, оставив его одного. Они ретировались, даже не поцеловав Марион или Ивуар, я проследил за ними до самой машины и слышал все их «Уф!», «Наконец-то!» и «Я думала, это никогда не кончится!», исполненные крайнего облегчения.
Вот дряни.
Знаю, мне не следовало бы так говорить, но я так подумал — и подумал изо всех сил! Конечно же, нельзя принудить себя испытывать горе, но я, я их очень любил, этих родственниц. И я бы плакал по-настоящему, если бы они умерли, а вот они…