— Вот подлец. Дерьмо собачье. Что он еще натворил?
— Не могу тебе сказать.
— Почему?
— Чтобы не повлиять на твое решение. Иначе все было бы слишком просто. Все для хороших, ничего для плохих.
— По-моему, это совершенно справедливо.
— Но тогда скажи, когда все начинается — по твоей логике? С рождения? Одних младенцев — хороших, которые не плачут, — любят сильно, других — чуть меньше? Или в школе? Тот, кто стащил у товарища ластик, заслуживает меньше любви? И на какой период, скажи? На всю оставшуюся жизнь?
— Ты как-то абсурдно рассуждаешь!
— Вовсе нет. Я только спрашиваю тебя, с какого момента можно окончательно судить о человеке. Ибо эта Власть в том и заключается! Это — вопрос веры, понимаешь? Не в меня, естественно, а в Человека! Речь о том, чтобы сохранить веру, надежду в то, что любой человек, даже самый плохой, может однажды перемениться. И эти люди нуждаются в помощи!
— То есть в Любви…
— Да.
Я смотрю на парня, тот все еще плачет горючими слезами. У него мертвенно-бледное, изможденное лицо, испорченные зубы. Думаю, он недоедает, спит где придется. Вид у него совершенно несчастный. Мне и правда жаль его. Странное чувство; этот человек мне отвратителен, но в то же время я его жалею. Какое-то непроизвольное сострадание.
— По его виду не скажешь, что он кого-то убил, этот Энтони… Настоящий негодяй угрожал бы людям ножом, стрелял бы в какого-нибудь ювелира… А этот хоть и поступил отвратительно, напав на старушку, но он всего лишь украл сумочку. Правда?
— Тебе судить.
Взглянув на парня еще раз, я вдруг понимаю, почему он вызывает у меня чувство, которое я все-таки назвал бы неуместным: он плачет, плачет, как ребенок. Слезы ручьями текут у него по щекам, и я узнаю в них слезы Ивуар — одинокого перепуганного существа. Я думаю, конечно, и о той бедной старушке, но тем не менее в глубине души…
— Ладно, так и быть, отдам ему эту твою штуковину… Уверен, что он никого не убивал, а получить немного Любви ему явно не повредит…
Бог улыбается мне самой своей прекрасной улыбкой, которую я так люблю, — отеческой. Он протягивает ко мне руку, на которой снова появляется сфера.
— Повторяй за мной: я желаю использовать данную мне Вторую Власть, подарив Любовь Избраннику Сферы.
— Я желаю использовать данную мне Вторую Власть, подарив Любовь Избраннику Сферы. И надеюсь, что не пожалею об этом…
Услышав мою последнюю фразу, Бог возводит глаза к небу, но, похоже, особых проблем не возникает, потому что шарик уже парит в воздухе. Однако движется он не к молодому человеку, а в противоположном направлении, к пруду с утками.
— Что происходит?
— Сейчас увидим…
Шарик останавливается над группой из пяти малышей, которые, смеясь, бросают уткам кусочки черствого хлеба; затем приближается к одному из них и тихо проникает в его тело на уровне сердца. Это совсем маленький мальчик, лет трех, максимум — четырех. Красный свет разливается по всему его телу, все его существо лучится. Мальчик поворачивается к скамейке, на которой сидят мамы, и видит, что они, как обычно, поглощены беседой. Он пользуется этим, чтобы ускользнуть из-под их присмотра и спокойно прогуляться вокруг пруда. Поравнявшись со все еще плачущим парнем, он без тени страха подходит к нему и встает прямо перед скамейкой в каком-то метре от него. Парень сидит, сжав голову руками, и не замечает малыша. Он несколько раз громко всхлипывает, икает и вдруг начинает кашлять, будто задыхаясь.
— Дядя, ты заболел?
Парень медленно поднимает голову и, увидев перед собой мальчугана, отшатывается, словно намереваясь сбежать.
— Нет, ничего, я просто закашлялся. Иди играть с ребятами, давай.
— А почему ты плачешь?
Парень с любопытством оглядывает ребенка, не зная, как реагировать. Потом вытирает рукавом свитера слезы и с усилием выпрямляется — для вида.
— Я плачу, потому что я один, малыш.
— У тебя нет друзей?
— Нет. Больше нет. Поэтому мне грустно.
— А когда мне грустно, мама всегда обнимает меня и гладит по головке. Она говорит, что так прогоняется грустность.
— Твоя мама права.
— Тогда ты тоже иди к своей маме, и она тебя погладит и поцелует, и тогда все будет хорошо!
— У меня мамы тоже больше нет. Видишь, малыш, все действительно плохо. Ну иди играть, оставь меня.
Мальчик какое-то время стоит озадаченный, словно размышляя над этой немыслимой ситуацией, когда у человека нет ни друзей, ни мамы. Потом, после нескольких секунд молчания, говорит: