И Селин в потертом пальто, наброшенном на плечи, словно ему холодно, вокруг шеи — помятый шелковый шарф, он плохо выбрит, черная с проседью щетина под носом, на щеках и под нижней губой, у еще жесткого и тонкого рта, но взгляд где-то витает, лоб нахмурен, на измученном лице — печать удивления, раздражение и усталость.
На стене, за спиной Воллара — портрет Генри Миллера в костюме игривого бонзы, череп, отшлифованный старостью, прищуренные кошачьи глаза, улыбка, тронувшая толстые губы, гладкая, лоснящаяся от времени кожа, аскеза и порок, счастливое сочетание сексуальной и литературной пылкости.
Есть фотография Жоржа Батая, заснятого как бы случайно, у него — рот любителя мяса, ангельские глаза, такие ясные, такие чистые, но больные, и блестящие седые волосы с торчащей, как антенна внеземного существа, прядью, при этом — погруженность куда-то вовне, в ангельскую печаль, между мукой и детством, а также смехотворная элегантность костюма и черного галстука: «Я пишу для того, кто, погрузившись в мою книгу, свалится в нее, как в яму, и уже не выберется оттуда».
И Макса Фриша, огромного, грузного, одинокого, без пиджака, он сидит на пустой террасе, очки — в большущей черной оправе, стекла — как иллюминаторы перед его глазами, свесившаяся трубка, руки раскинуты, Фриш что-то объясняет кому-то, кого не видно: «Обо всем можно рассказать, помимо своей подлинной жизни».
Хемингуэй, постаревший и поседевший великан с выступающим животом, у него все демоны, все обиды и печаль обращены вовнутрь, чтобы на виду остался лишь образ волнующего голливудского актера, прикованного к горлышку бутылок, а затем к дулу ружья, которое прикончит его.
И множество других лиц вокруг книготорговца: Арто, Кафка, Борхес, Песоа, Беккет, Набоков, Томас Манн, Павезе, которых я поневоле совмещал в голове Воллара, и он один становился запутанным портретом-роботом всех этих писателей, чьи произведения разместились в его памяти.
Я очень мало разговаривал с Волларом, у него не было никаких причин узнавать во мне одного из отвратительных «товарищей» прежних времен (однако кто знает?), но для меня, ставшего постоянным клиентом магазина Глагол Быть, узкий и зажатый между горами город стал, как ни странно, более приемлемым.
Неизменно, через два-три дня я протягивал книготорговцу, сидящему за столом, несколько новых или подержанных томиков и купюры. Он не торопился, кивал или качал головой или улыбался с каким-то детским счастьем, оценивая мой выбор, пряча мои деньги в лежащую перед ним коробку из-под сигар, что-то бурчал, возвращая мне мелочь. Не раз, лишь взглянув на название только что оплаченного мною томика, он сопровождал мой уход цитированием довольно большого отрывка из книги, который, совершенно очевидно, являлся частью текста. Он произносил его, но только для себя одного, сквозь зубы. В первый раз я чуть не содрогнулся от этого, но потом заметил с удивлением, что с надеждой жду его экспромтов.
Я сумел ближе познакомиться с мадам Пелажи, с которой беседовал охотнее, чем с Волларом, а также с некоторыми клиентами, в частности с Бонкассой, просматривавшим десятки томов до момента закрытия лавки. Неутомимый читатель Бонкасса утверждал, что все свое время, не занятое чтением, он посвящал созданию великолепного произведения, о котором однажды услышит мир, работал над этим произведением более тридцати лет, и рядом с этим творением В поисках утраченного времени, Человеческая комедия, Божественная комедия будут выглядеть бледно!
Я усвоил тогда одну привычку: долгие прогулки по городу неизбежно заканчивались в Глаголе Быть, и в конце концов Воллар стал казаться мне монументом из плоти и памяти, таинственным храмом шелестящего текста, с иронией воздвигнутым судьбой на этой площади старого квартала. Умственный ориентир, жизненный маяк в неприглядном городе.
Как я мог предугадать все, что должно было случиться?
III
Бессонница
После несчастного случая, после ночи, проведенной в горах, с криками и ударами головой по низким веткам, после бесконечного дня в помещении большой больницы в ожидании тела девочки, находящейся в коматозном состоянии, да еще в компании молодой женщины, думающей только о том, чтобы «убежать», Воллар пешком добрался до старого города сквозь снег и туман. И поскольку не мог войти в Глагол Быть, пошел в свою квартиру и рухнул там.
Уже два дня он не появлялся, но мадам Пелажи привыкла к отсутствиям Воллара, его внезапным отъездам, странным прибытиям. Частенько он уезжал на распродажи старых книг, происходившие в другом городе, в километрах пути. Или же сидел, запершись, дома и спускался лишь после того, как дочитывал огромный роман. Ходил неизвестно куда. Разгуливал, например, по Большой обители, чтобы растратить опасную энергию. Ходил часами, сжигая застаревшую агрессию. Затем усаживался между глыбами, свалившимися с утесов, и снова читал, на открытом ветру, под дождем, а иногда и снегом, прикрывшись черным зонтом. Святой Иеремия с красным шарфом, огромная обезьяна, склонившаяся над Писаниями. «О! Как мне все это припоминается, Боже мой! Этот взгляд! Эта пустота! Это бодрствование! Эта усталость! Приходит человек. Темные дороги, все они позади него, все в нем, долгие темные пути, они в его голове, его боках, руках, ногах, а он сидит в алеющей тени, прочищая нос, дожидаясь рассвета. Заря! Солнце! Свет! Ах! Неторопливые лазурные дни для его головы, боков, и маленькие тропки для его ног, и всю эту ясность можно ощутить и впитать».
Вернувшись к себе, ему надо было напиться, сначала вода, литры воды, которую он пил прямо из бутылки и проливал на шею, на грудь. Он сбросил на пол всю свою зловонную одежду, свои разорванные шмотки.
Обнаженный, абсолютно обнаженный, белесый и рыжий, весь в синяках и ссадинах, он налил себе один бокал виски, второй, затем третий и захватил его с собой под душ. Вскоре под горячими струями воды, в пару, он присел, сгорбился, сжался, как большой кусок скверного мяса, на который стекала вода, а внутри бродил алкоголь. Сколько времени находился он под потоком воды, в опьянении? Промокший до костей, не вытираясь, он свалился наконец на кровать и заснул невероятно глубоким сном, как зверь, как ребенок. Погрузился в сон без кошмаров, видений и, главное, без фраз, тех фраз, что обычно произносились посреди его ночей сами по себе, и не было им конца. Потому что бессонница, до предела накаленная и ослепляющая, мучительная бессонница заставляла Воллара страдать задолго до несчастного случая. Уже многие годы, каждую ночь. Бессонница, а значит — чтение. И опять бессонница.
Что же произошло в этот вечер? После катастрофы, снега, ночи, гор, после больницы? Всегда страдающий бессонницей Воллар упал в большой чан с соком ночи, чистым, абсолютно черным и густым соком ночи, закупорившим в его черепной коробке дыры, через которые вырывались фосфоресцирующие фразы, скопившиеся в его не поддающемся сну мозгу.
Годами, каждую ночь, даже очень поздно ночью, если Воллар решал прекратить чтение, погасить лампу, закрыть глаза, бессонница тут же зажигала в его голове другой свет, и он был еще ярче прежнего. Бессонница навязывала другие фразы, порожденные тревогой и памятью.
Во время этих продолжительных бессонниц существовал прежде всего «странный голос», который начинал звучать, и этот то низкий, то суховатый голос кричал в ночи нечто вроде: «Не меня! Только не это!» Нельзя сказать, что это был в точности его голос, но он был ему удивительно знаком, быть может, то был ломающийся голос маленького мальчика, когда звуки, которые он издает, попеременно бывают то острыми, то слишком низкими.
«Нет! Не меня! Только не это!» — кричал голос. Или: «Хватит! Теперь достаточно!» Голос умолял. Голос ребенка хныкал в бессонной ночи. Он просил: «Не меня! Только не это!» точно так же, как выкрикнул бы «Мама!» из раздробленной груди, то самое слово, что молчаливо выкрикивают в любом возрасте на протяжении жизни и заглушают в темноте, слово «мама», произнесенное сухо, при отсутствии слез, в то время как на другой стороне бесконечной ночи отсутствующая мать, потерянная или умершая мать в отчаянии кричит, что она сама пока еще ребенок, что нет матери, нигде нет, как нет и взрослых, а есть только вечный ребенок, вечная девочка…