Это маленькое неподвижное тельце воплощало ужасное одиночество, в котором Воллар распознал в какой-то мере оборотную сторону собственного одиночества. И суть здесь не только в одиночестве раненой, погруженной в кому девочки, но в одиночестве существа отдалившегося, ослабшего, опустошенного, побледневшего. И это ужасно, поскольку сопряжено с молчанием и медленным уходом.
В сравнении с таким одиночеством в чистом виде то, что переживал пожилой, истерзанный человек вроде Воллара, было пустяком. Его одиночество связано с повышенной ролью плоти, переизбытком памяти, нелепостью тела, поставленного в то или другое место. Он одинок, потому что его слишком много. Одинок, но его одиночество смехотворно или просто печально. Несчастье и дискомфорт со времен далекого детства.
Ничего общего с ощущением, что реальность могла быть вдруг поглощена этим бледным личиком, этими ноздрями, этим приоткрытым ртом. Такое впечатление, что мир мог сам себя поглотить через тело девочки, сам себя ввергнуть в далекое внутреннее пространство, определить которое можно только словом «нигде».
Для того, чтобы смягчить это тяжелое ощущение, после первой сказки Воллар и стал рассказывать другие, случайно приходившие ему в голову, но как всегда великолепно сохранившиеся в его памяти. Тексты, выражавшие нечто детское.
«В то время я немного напоминала ласточку, родившуюся вчера, очень высоко на уголке крыши, и время от времени начинавшую открывать на краешке гнезда маленький птичий глазик, и, увидев оттуда только двор и улицу, я воображала, что вижу глубины мира и вселенной…»
Медсестры осторожно просовывали головы, предлагали поухаживать за больной, но не осмеливались прервать Воллара, голос которого был слышен из коридора.
«…Затем, поневоле закрыв глаз, еще замутненный сознанием, я вновь на целые дни погружалась в прежнее ночное спокойствие».
Воллар рассказывал до ночи, но на следующий день после полудня пришел опять, поговорив, наконец, с мадам Пелажи. Она внимательно выслушала его, нахмурив брови, нервно покуривая сигарету, и ничего не сказала, не выразила ни сочувствия, ни огорчения по поводу несчастья. И только заявила: «Да, вам надо делать это, Этьен. Навещайте девочку. Говорите с ней. Потратьте столько времени, сколько понадобится. А здесь я обо всем позабочусь».
И Воллар вновь приступил к своим декламациям громким голосом, приходил в больницу изо дня в день, сталкиваясь иногда с торопливой задыхающейся Терезой, которая очень быстро исчезала. Он непременно возвращался в течение двух недель.
— Вы приходите намного чаще, чем ваша дама, — сказала ему медсестра, ухаживавшая за больной по утрам. — Я заметила, что она не решается долго разговаривать с девочкой. Очень жаль. Ведь это надо делать. Вы увидите, в один прекрасный день произойдет перелом. Никто не знает, какое слово, какая речь сможет разбудить ее. Одна фраза может вызвать реакцию. За этот кончик нити надо тогда потянуть, и все остальное вернется. Кома — очень загадочная вещь, понимаете…
Однажды, обернувшись, Воллар обнаружил, что Тереза незаметно вошла и села у изножья кровати дочери. Он не слышал, как она появилась. Мокрые волосы, неизменная прядь у глаз и, несмотря на жару, пальто на плечах, словно готовилась уйти. Сидела сжавшись, скрестив руки, сосредоточившись. Теперь Воллар рассматривал ее, продолжая говорить. Вдруг его поразило сходство Терезы с Евой. Она выглядела такой юной. Слишком юной. Почти как ребенок. Копия вернувшейся Евы. Маленькая девочка-мать.
— Я слушала вас, месье Воллар, — сказала ему Тереза.
— Долго?
— Мне очень нравится, что вы рассказываете. Такое впечатление, что я узнаю эти вещи.
— О! Это книги, которые я прочитал давно, но запомнил навсегда, фрагменты текстов, всплывающие в памяти… случайно. Вот и все.
— Хотя я никогда не читала много книг. А если читаю, то все сразу забываю. Не знаю, почему. А вы…
— Знаете, это не преимущество… даже не дарование. Просто я живу с такой памятью.
— Хорошо, я поцелую ее в лоб и затем уйду. Мне нужно…
— Я знаю…
Шли дни. Воллар все громче наговаривал на ухо Еве тексты, переполнявшие его и копошившиеся в памяти. Персонал больницы оставлял его в покое.
На улице растаял снег, но горы, окружавшие долину, отличались ослепительной белизной. К вечеру на проспектах, уже погруженных во тьму, у прохожих возникало ощущение, что они с трудом проплывают по враждебному океану, тогда как вверху, не слишком далеко, голубой и мерцающий свет на вершинах гор манил, приглашая подняться и подышать на недоступной поверхности.
Чудо пробуждения
Приближался отвратительный период рождественских праздников. Огни, позолота, колокольчики, тошнотворная музыка и широкая властная улыбка товаров. Покупать что угодно под предлогом необходимых подарков. Обязательные подарки. А почему не книги?
Зимний период, время покупок и раздражения. Многолюдные улицы, тротуары, забитые укутанными людьми с неизменными грудами пакетов, — неизбежная суета одуревших покупателей.
Как обычно, пробираясь в толпе, Воллар постоянно натыкался на прохожих, которых становилось все меньше по мере того, как он приближался к больнице.
В глубине души он был рад, что не остался в магазине, не вынужден, бурча, выслушивать требования людей, появлявшихся в книжной лавке лишь один или два раза в году в поисках не книги, а вещи, которую можно подарить: «Вы завернете мне это в подарочный пакет?»
Испытание, предстоящее ему, было иного рода: проход, белые коридоры, пропахшие болезнью и лекарствами, импровизированный рассказ, словесный марафон. Но это испытание показалось ему вдруг чем-то точным, необходимым, как будто существование могло свестись к движению туда-сюда между книжным магазином и сверхсовременной больницей. Воллар никогда не считал литературу успокоением, а чтение утешением. Напротив. Безумное чтение, которому он всегда предавался, прежде всего означало желание прочувствовать боль ближнего. Рану одинокого мужчины, смятение одинокой женщины. Читать означало проникнуться этим страданием, понять его. За фразами, даже самыми красивыми, выстроенными наилучшим образом, всегда слышать крики. От книжного магазина до больницы, от больницы к книжному магазину — скольжение от одной раны к другой! С одной стороны — шепот или жалоба книг, расставленных по полкам. С другой — стоны тех, кто за долю секунды перескочил от здоровой беззаботности к ампутации. От здоровья к коварной и смертельной болезни. Быстро шагая со слегка опущенной головой, спрятав руки в карманы или беспорядочно размахивая ими в воздухе, Воллар ощущал себя странным связующим звеном между двумя мирами. Все остальное — прохожие, товары, Рождество, продукты, пробки — кружилось в нереальном пространстве.
По вечерам, когда Воллар задерживался в больнице, мадам Пелажи позже закрывала Глагол Быть. Позволяла клиентам заходить, а если покупателей не было, терпеливо выслушивала Бонкассу, который никогда не уставал поносить мировую литературу, «изничтожать» новых авторов и почти всех старых, а также издателей и покупателей, которых ни в коем случае теперь нельзя называть читателями, о! — нет, только потребителями! И Бонкасса принимался объяснять, до какой степени произведение, которое он создавал изо дня в день на протяжении лет, порывало со старыми слабостями, леностью современных и творивших давно писателей… нескончаемое, феноменальное произведение, но это литература, черт возьми! — восклицал он.
Мадам Пелажи как можно дольше ждала возвращения Воллара, и он, измученный, молчаливый, в конце концов распахивал стеклянную дверь. И тогда мадам Пелажи проворно набрасывала на себя маленькое черное пальтишко, закуривала сигарету, хватала свою нагруженную книгами хозяйственную сумку и устремлялась в ночь. Она прекрасно видела, что Воллар бросает теперь на книги «больничный взгляд», так же, как понимала, что он уносил в больницу свой скрипучий «книжный голос».