Ему хотелось погрузиться в неудачу, в пустоту, которую он никогда не сможет заполнить. Постепенно Воллар успокаивается.
Он сидел под этим утесом. Никто уже не думал о нем. И тогда начали всплывать фразы. Слишком знакомые фразы. Откуда они появлялись, эти проклятые строки? Из какой бездны поднимались они? «…самая мрачная битва, какую только можно себе представить. Она происходит в неосязаемой тьме, ничего под ногами, ничего вокруг вас, без свидетелей, никакого призыва, никакой славы, и никакой великой страсти к победе, так уже, как и страха поражения».
К концу дня солнце склонилось к закату за вершинами, возвышающимися над озером. Мост, нависающий над пропастью, поглотила тень. Прыгунов на эластичном тросе стало меньше. Они отдыхали, болтали, пили все вместе.
Наступил час, когда овладевают своими эмоциями, вспоминают преодоленный страх. Мысленно возвращаются к другим страхам, пережитым в горах, на льду, в снегу, к головокружительным подъемам по замерзшим потокам, к погружениям в далеких морях. Молодые люди сидели на корточках вокруг лебедки с выключенным мотором. Слышен был гул водопада, и время от времени рев хищника сопровождал угасание дня. Зеваки ушли уже давно. Великое спокойствие. Ожидание вечера, очередного вечера.
Никто не задумывался, зачем совершаются эти смехотворные прыжки. Чтобы доказать что-то себе? Доказательство, тут же теряющее смысл, разумеется. Доказательство чего?
Нет, молодые люди, очарованные мгновением, по-дружески относились к реальности. Их тела немедленно обретали свое место в мире, немедленно согласовывались с другими телами. Это было так. Девушки и юноши могли спокойно смеяться и болтать между собой.
Человек с лебедкой начинал собирать оборудование. Бродячий продавец пиццы исчез. Молодые люди очень медленно расходились. И тогда они увидели, как к ним возвращается огромный мужчина, о котором никто больше не думал. Серая куртка переброшена через руку, рубашка заправлена в брюки. На лице — намек на печальную улыбку. Быстро положив куртку на парапет, он дал понять, что хотел бы снова надеть экипировку, каску. Поднял пару кожаных перчаток и надел их, как боксер, готовящийся к бою. Затем протянул очки блондинке.
От него исходила неистовая решимость, глубокое исступление, к которому молодые люди не были готовы, этого неистовства они не могли понять и подчинились ему почти автоматически. Нависла глубокая тишина. Солнце не светило. Рев хищников и гул водопада. Едва снарядившись, Воллар ступил на парапет и, не дожидаясь сигнала, не приняв позы прыгуна, тяжело, неловко бросился в бездну, закрутившись вокруг собственной оси, размахивая руками во все стороны, при этом полы рубахи выбились из-под брюк и хлопали, как малюсенькие крылья. Ничего похожего на прыжок ангела: падение тяжелого тела. Воллар падал до тех пор, пока гигантская сила не удержала его вдруг за щиколотки, постепенно снижая скорость, при этом дно проема приближалось, а ледяной холод окутывал его.
Когда падение достигло предела, Воллар почувствовал, как его тело сильно подбросило к небу, как будто сто десять килограммов стали вдруг невесомы. Возникло ощущение, что он колеблется в неустойчивой вечности, не зная, поднимается ли или опять опускается, затем — новое падение, новый подъем, и снова падения.
Понемногу пружинные движения ослабевали. Смешные толчки прекратились, трос полностью размотался и повис, а огромное тело еще раскачивалось, как балансир, над черной и липкой скалистой массой. Воллар понапрасну изгибался, припомнив, как делали это другие прыгуны, ему не удавалось ухватиться за трос, связавший его щиколотки, как и выпрямиться, поднявшись на метр или два по веревке. Он продолжал висеть, привязанный за ноги, видел, что застрял в десяти метрах над землей, едва не разбившись, и ждал, что лебедка заработает и его поднимут механическим способом.
Ему было трудно обрести нормальное дыхание. Ноздри, глаза, волосы были запачканы рвотой. Потому что его слегка вырвало, этого неудачника-Эдипа без роковой судьбы и комплексов, вырвало, пока он висел на огромной резиновой пуповине. Но он ясно ощущал, что фразы, цитаты из книг крепко застряли, копошились в его мозгу.
Его подняли. Поддержали. Помогли очиститься, поправить рубашку, надеть куртку и очки. Никто ничего не сказал. Ни у кого не возникло и малейшего желания посмеяться. Организаторы невероятно быстро собирали снаряжение, тогда как Воллар, спотыкаясь, удалялся по мосту, затем по дороге, чтобы добраться до своего грузовичка.
Когда он разместился в кабине, прижался грудью к рулю, ощущая боль в щиколотках и стук в висках, в нос ему ударил исходящий от него запах. Рубашка и брюки его промокли от пота. От рвоты слиплись волосы, бородка. Очки были отвратительны. «Я воняю, я теперь воняю», — сказал он себе. И подумал, что помимо пота и рвоты от него воняло также страхом, тем странным запахом трупа и прогорклого сока, который, в конце концов, пропитывает все.
Маленькая Обитель
В следующее воскресенье Воллар без колебаний отправился в специализированный центр. Пришел к заместителю директора, который зевал, чуть ли не теряя челюсть, но в груде бумаг на своем маленьком столе в конце концов нашел письмо Терезы Бланшо, разрешающее некоему «месье Воллару (Этьену), книготорговцу по профессии», навещать маленькую Еву, восстановление которой проходило с трудом.
Воллар удивился, что ему не пришлось удостоверять свою личность, но, ничего не сказав, последовал за заместителем директора по коридорам.
— Должен вам признаться, месье Воллар, что мы вас очень ждали здесь. Вы ее дядя? Родственник? Впрочем, меня это не касается! Но желательно, чтобы девочку навещали. Ее маме пришлось согласиться на работу далеко отсюда, так мне кажется… Она очень редко приходила, а когда появлялась, оставалась совсем ненадолго. Однако ребенок чувствует себя хорошо, но перемен нет. Последствия, кажется, необратимы. Прежде всего потеря речи.
Они вошли в просторный зал, где молодые люди, пострадавшие в ужаснейших катастрофах, играли в карты, сидя в инвалидных креслах; жесткие корсеты стягивали им грудь, а подбородок поддерживали ортопедические повязки. Телевизор исторгал густой настой цветной чуши. Некоторые инвалиды голосом, приобретшим удивительно глухое или срывающееся с перекошенного рта звучание, ругались между собой из-за пачки сигарет. Их неуклюжие и театральные жесты выглядели непристойно.
Ева сидела в этом шуме, как раз под полочкой с установленным на ней телевизором, не обращая внимания на дым сигарет и вопли. Задумчиво созерцала что-то. Блуждая взглядом. Взглянув на нее, Воллар, неизвестно почему, подумал о кинопроекторе, который, крутясь и щелкая, распространяет луч теплого света, при этом пленки, заполненной кадрами, в нем нет.
Он, как можно ниже, присел перед очень тихим и слабеньким ребенком. Протянул широко раскрытую огромную ладонь, но девочка не отреагировала. Тем не менее она увидела эту руку, и можно было подумать, что в глубине ее глаз с залегшими по краям кругами мелькнул иронический лучик. И тогда Воллар осторожно потянул Еву за руку, как сделал бы это с маленьким животным, лягушонком или горным кузнечиком, и положил ее в свою ладонь. Незаметно, две несоразмерных руки закрылись одна в другой. Воллар едва сжимал свою ладонь, но маленькие пальчики тоже шевелились, тихонько цеплялись, соглашаясь сгибаться в этой теплой плоти, перечерченной линиями жизни, неудачи и сердца.
— Конечно, вы можете повести ее на прогулку! Конечно же! Она выходит гулять с группой, но никто не водил ее одну на прогулки, по дорожкам вокруг центра. Ее мама редко находила для этого время. Ноги у Евы теперь здоровы.
Воллар и Ева вышли из здания центра и удалились. Воллар слегка наклонялся, чтобы держать за руку девочку, она позволяла вести себя и молчала. Вскоре они вышли на природу, побрели по грунтовой дороге неизвестно куда… Нельзя было угадать, рассматривала ли девочка горный пейзаж или ничто не привлекало ее внимания, но казалось, она, несмотря ни на что, улавливала некоторые вещи, глубоко дышала, раздувая ноздри и временами закрывая глаза, словно взвешивала свежий ветер на легких весах своих век.