Но кроме железа мы приносили с реки и воспоминания о свеях, ветряных волнах на песке, и о катерах, оканчивающих зимнюю спячку. Они стояли на высоких местах, подальше от ледохода, на деревянных, из чурбаков, ложах. С облезлым днищем, застывшим винтом и беспомощным пером руля, с выставленным напоказ таинством их движения и силы. Они казались раздетыми, обездоленными, запущенными памятниками прошлому лету.
И мы мечтали о своем катере, который был бы катером нашего двора, чтобы возить на нем всех, кого знаем и с кем дружим. Мы прикидывали, какой бы нам подошел больше всего. Однажды, собирая по берегу железо, мы укрылись от сырого мартовского ветра в маленьком пассажирском катере, с единственной каютой человек на десять. В запыленные иллюминаторы, по два с каждого борта, сеялся мутный свет серого дня. И пока мы перекусывали, обжились в нем как дома. А тут дошлый по части рыбалок и охоты Слава Фадеев вдруг вспомнил, что это катер военно-охотничьего общества и оно продает его. Без двигателя. Один корпус. Кажется, за пятьсот рублей (пятьдесят новыми). Мечта плыла прямо в руки! Мы перебрали способы, как раздобыть эти деньги, для пятидесятых годов довольно немалые. Подсчитали, сколько нужно сдать бумаги, бутылок и металлолома. Получалось, что можно надеяться. По воскресеньям, а то и после уроков мы навещали свой катер. У каждого на нем появилось свое место. Мы даже договорились, кого возьмем в команду и кого покатаем в первую очередь. Залежавшись на «косе» до середины мая, он вдруг исчез.
К тем годам пароходы повсюду уже почти полностью сменились теплоходами. Против парусного пароходный век был недолог. На нашей реке они сохранялись дольше, может быть, только потому, что не так-то просто перегонять сюда теплоходы североморским путем. И сегодня караванам случается по пути зимовать в устьях сибирских рек.
Больше всего примелькались неторопливые работяги «большие буксиры», колесные буксирные пароходы, ушедшие с реки самыми последними. У них был низкий черный корпус с округлой кормой, которую сверху покрывали железные дуги, дощатые бурого цвета надстройки с прямоугольными окнами, над ними сарайчик рулевой рубки. За рубкой торчала и вечно сипела высокая дымовая труба. К ней был приделан маленький медный цилиндрик гудка, из которого вначале вырывалась струя пара, а затем густой звук, сплетавшийся по вечерам вместе с дальними паровозными гудками в одну песню большого приречного города, забытую им со временем. Буксиры разговаривали гудками перед городом чаще других судов.
Вид у них был доброго, неприхотливого домашнего животного. На крупных волнах они переваливались как утки, и колеса тогда шумели сердито, раздраженно.
Самым великим их чудом была машина. Она располагалась в центре судна. На нее можно было неотрывно смотреть из проходов между надстройками сквозь стеклянные переборки, в которых, как правило, недоставало стекол. Ее работа гипнотизировала, как невероятное цирковое представление. И наиболее захватывающей частью были круговые движения огромных шатунов, каждый взмах которых словно толкал судно вперед.
По палубе, вдоль бортов, то и дело скользила и гремела на роликах рулевая цепь. Ее ворочала маленькая паровая машинка, повизгивающая собачонкой при каждом повороте штурвала наверху.
Они причаливали к дебаркадеру выступом колеса, прикрытого размочаленными кранцами-бревнами. И в узком проливчике между корпусами течение неслось невиданно стремительно, а плеск звучал неестественно резко. С колеса, едва оно останавливалось, лило со звонким журчанием. Заглядывать под кожух колеса было страшновато. Сейчас же вспоминались слышанные рассказы о гибели людей и лодок, попавших ночью под палицы. Только щепки! Над колесом дугою было выведено название: «Орджоникидзе», «Киров». Бывали и загадочные буквы РЧБ, которые остряки расшифровывали как «речной чапающий буксир».