Затем Лазели часами сидела на причале, чистя сачок, выбрасывая в воду клочки водорослей и слишком мелкую рыбу, выбирая с бесконечным терпением макрель, барабулек и мерлангов, иногда окуней, взятых за жабры, запутавшихся в сетях. Клала начинку в садки для омаров, наживляла кусочки свежей рыбы на проволоку, а иногда, к великой радости детишек, осторожно стоявших в сторонке, сражалась с яростным угрем, убивая его палкой.
Эта красивая молчаливая женщина, охотно бывающая одна, не смешивалась с обитателями острова. Поскольку она приехала из других мест и была из числа владельцев архипелага, она наводила робость. Когда она приходила за Огюстом в единственном бистро на острове, где напивались моряки, разговоры при ее появлении резко обрывались. Огюст расплачивался и шел за ней беспрекословно.
Вежливая, но без малейшей фамильярности, Лазели никогда не задерживалась, чтобы поболтать с другими рыбацкими женами, воспринимавшими ее сдержанность как презрение; и они мстили, рассказывая про нее всякие гадости и посмеиваясь над ней, как только она отворачивалась, ибо стальной взгляд Лазели вогнал бы в землю самых дерзких насмешниц.
Лазели, это верно, ничем не была на них похожа, даже внешне. Она по-прежнему была стройна, несмотря на многочисленные роды, когда прочих разносило сразу после свадьбы. Шиньон мешал ей на рыбалке, и Лазели коротко обрезала волосы, задолго до того, как это вошло в моду в Гранвиле. И потом манера подтыкать юбку под пояс, чтобы удобнее было залезать в плоскодонку. Однажды она даже натянула брюки Огюста и бесстыдно уселась так на причале, у всех на виду. Ее упрекали еще в том, что она не ходит в церковь с того дня, когда кюре, бывший также школьным учителем, публично сделал ей замечание, что ее дети слишком часто пропускают школу.
Правда, что дети Лазели и Огюста росли, как трава, свободно бродя по этому счастливому острову, лишенному дорог и опасностей. Они разбегались с утра, часто забывая пойти в школу, возвращаясь домой, только почувствовав голод или с наступлением вечера. Особенно девочки, ибо Лазели, перегруженная заботой о своих многочисленных детях и рыбной ловле, сосредоточила все свое материнское внимание на своем старшем, Жане-Мари, первом плоде их с Огюстом любви. Она явно предпочитала его остальным. Этот мальчик был похож на нее больше, чем девочки. С согласия Огюста, она поклялась обеспечить их единственному сыну блестящее будущее. Для этого будут принесены все необходимые жертвы. Девочки, которым предстоит выйти замуж, не потребуют такого самоотречения.
В глазах женщин острова Лазели была странной матерью. Разве не видели часто летом, как она отправляется на рыбалку с одним из своих грудничков, уложив его на охапку овса в грубой корзине и перетянув бечевкой верх, чтобы малыш не вывалился при качке? Сидя в лодке, поставив у ног корзину с ребенком, она удалялась по протоку Санда, широко взмахивая веслами. Исчезала за островками, выходила, в зависимости от погоды, к Гран-Ромону, Соньеру или Ансеню. Там, вытащив на берег лодку, вынимала из нее свои рыболовные снасти и корзину с ребенком, положив ее на самой высокой точке островка, куда не доходит прилив, где трава зелена и суха, и устраивала ее в безопасности, под защитой от ветра, солнца и чаек. В перерывах между ловлей она приходила кормить его грудью и снова уходила рыбачить до того самого часа, как море начинало прибывать. Тогда она возвращалась на большой остров, время от времени бросая весла, чтобы не дать крабам, лежащим на дне лодки, забраться в корзину с ребенком.
Такая манера обращения с младенцем шокировала, ведь в ту эпоху считалось необходимым держать их тесно закутанными в пеленки и одеяльца в завешенной люльке, недосягаемой для воздуха. Тайно кумушки надеялись на какое-нибудь несчастье, которое наказало бы Лазели за то, что она ведет себя так странно. Внезапная буря, которая выкинула бы ребенка в море, угорь, который бы его укусил, — что угодно, лишь бы можно было наконец осудить беспечную, неосторожную Лазели Шевире. Но ее плоскодонка, направляемая твердой рукой, никогда не давала течи, и ее методы воспитания, какими бы странными они ни казались, словно бы пошли на пользу ее детям, бывшим более живыми и красивыми, чем другие, что было в высшей степени досадно.
Зимой Лазели, вынужденная из-за погоды оставаться на твердой земле, занималась своим потомством, но как только возвращались погожие дни, ничто больше не могло ее удержать. Тогда она обращалась к Виолетте, приемной дочери Лепертюи, тридцатилетней карлице, которой на вид было двенадцать.