После рассказа Сильвэна Крыса набросилась на нее неожиданно и зло. Она никогда бы не подумала, что этот человек, говоривший ей о своей любви, мог стать заодно с мерзким зверьком. Однако это случилось. Она остолбенела. И, несмотря на поразительное спокойствие, последовавшее за укусом, она предчувствовала, что Крыса на этом не остановится. Что делать, чтобы отвести ее от себя? Убить ее. Прикончить.
Но Сильвэну она не могла желать зла. In memoriam[13]. Пыл их душ, когда они играли в Тристана и Изольду, нежные годы, которые они провели вместе, забыть нельзя. И потом, если правы американские психологи, ограничивающие тремя годами срок любовной страсти, ей не на что жаловаться: они с Сильвэном получили одиннадцать лет отсрочки. Настоящее чудо!
Но теперь Тристан умер. После ночи, проведенной у Клары, когда она снова увидела Сильвэна на улице Бак, она с трудом узнала его. Он был ей чужим. Даже если она «решила поверить» в его историю, то, что случилось, не только отдалило ее от него, но она даже больше не узнавала его. Она слышала, как говорит, без всякого волнения, с этим человеком, похожим на Сильвэна, носившим его имя, — двойником, но не тем, кого она любила. Синяки у него под глазами от недосыпания и сокрушенный вид вызывали в ней жалость. Если она и решила отказаться от развода и встать на его сторону, защищать его — то из элегантности, тоже in memoriam. В остальном она осталась одна перед притаившейся Крысой, от которой надо будет защищаться, раз она будет отныне жить в безразличии, с человеком, которого больше не любит. Что наверняка будет гораздо сложнее, чем с ним расстаться.
Во-первых, обязательно нужно было уничтожить все, что, в той или иной степени, могло напомнить о счастливых днях. Поступить, как мудрые вдовы, заменяющие мебель в доме, чтобы выселить из него воспоминания — теплые гнездышки для крыс печали. И поторопиться, подобрать новую обстановку к новой жизни, которая у них теперь будет. Бросив все, что было их спальней, она спала одна в другой комнате. Она продолжила антикрысиную войну, изменив в себе то, что слишком напоминало о привязанности, которую ей хотелось считать ушедшей. Например, волосы, которые она отпустила по просьбе Сильвэна. Волосы, которые она месяцами отстаивала от ножниц Лоика. Как все парикмахеры, он тоже ничего так не любит, как стричь волосы своих клиенток. Во-первых, потому что это веселее, чем делать им шиньоны или «конские хвосты», а во-вторых, это вынуждает клиенток приходить чаще.
Лоик причесывает ее уже три года. Каролине нравится этот бретонец атлетического телосложения, скучающий по своему Финистеру и так хорошо о нем рассказывающий. Лоик весел, прожорлив и, как он говорит, неравнодушен к юбчонкам. Как и ей, ему нравятся мальчики, в этом они сходятся. Он и бровью не повел, когда она сказала ему, что хочет отпустить волосы, чтобы нравиться мужчине, которого любит. Для Лоика мужской каприз — святое. Пока он ее причесывает, они обмениваются кулинарными рецептами, анекдотами и довольно фривольными шутками. Лоику очень нравится, когда приходит эта красивая, юморная мадам Шевире, развлекающая его от постных чопорных тетушек, которым он стрижет, укладывает и покрывает лаком три волосинки в шесть рядов. Он умеет делать ее красивой и любит это. Каролина часто ходит к нему, чтобы расслабиться. Парикмахер, как дантист, — часть личной жизни женщины. Ей случается рассказывать Лоику о том, в чем она не посмела бы признаться никому другому. Они болтают, говорят всякие неприличности, которые вызывают бешеный хохот и делают легче самый тяжелый день. Однажды она застала его с черной повязкой на глазу, и, поскольку она беспокоилась о том, что с ним случилось, он серьезно сообщил ей, что никогда, никогда нельзя подставлять глаза под сперму. «Жжет-то как, ужас!»
Когда в это утро она пришла в парикмахерскую, Лоик сразу же понял, что она не в своей тарелке. И когда она сказала ему: «Ну, Лоик, на этот раз режем все. И покороче. Как было раньше…» — он понял, что дома у мадам Каролины сгустились тучи.
Она раскрыла шкафы и стала совать в большой полиэтиленовый мешок, чтобы потом раздарить, неизносимый свитер из синего Кашмира, который Сильвэн нежно накинул ей на плечи, чтобы согреть, в осенний день, когда они приехали на Джерси, вымокнув до нитки. И флорентинские туфли из серой замши, которые она надевала в Ареццо, когда он возил ее смотреть фрески Пьеро Делла Франческа. И шелковые юбки, которые он любил приподнимать вокруг ее бедер. И платья, куртки и шубы, хранящие в своих складках воспоминания о путешествиях или праздниках, проведенных вместе с ним. И еще целый воз тонкого белья — шелковистых, атласных комбинаций, поясов с резинками, шлюховатые трусы-паутинки, черные, красные, почти нематериальные, корсеты и резинки, красиво подчеркивающие крутые булочки в свете свечей, — все эти любовные безделки, от которых сходит с ума бывший любитель журнала «Париж-Голливуд», каким был Сильвэн в отрочестве, и которые Каролина покупала для его и собственного удовольствия в маленьких озорных магазинчиках на Елисейских полях, Монпарнасе, в Мадлен или Клиши, притягивающих зевак, краснеющих мещанок и женщин вроде нее, не глазеющих и не краснеющих, но умеющих инстинктивно находить волнующие тряпки, распаляющие мужчин.