Следующие несколько дней перед очередной прогулкой с Дебби я старалась не носить севшую кофту: мне казалось, будто с ней я забрала что-то у мамы, будто это частица удачи, покинувшая ее и перешедшая ко мне.
Несколько дней спустя я зашла в мамину комнату и застала ее бросавшей три мелкие монетки на ковер рядом с книгой, ручкой и листком бумаги и заглядывавшей в Книгу перемен. Она сидела в углу, не включая свет. Был еще день, но в комнате стоял полумрак. Она согнулась, опершись локтем о колено и подперев лоб ладонью. Пряди волос, заправленные за ухо, падали на лицо.
– Что случилось? – спросила я.
– Я лишилась молодости.
Она снова бросила монетки, взглянула, начертила на бумаге какие-то линии, столбики которых покрывали почти весь лист, – тонкие, как лапки насекомых, – и зашелестела страницами небольшой книги.
– Но она у тебя была, – возразила я.
– Тебе хорошо, – сказала она. – Ты катаешься по городу и веселишься с Дебби. А у меня никого нет.
– Ты можешь пойти с нами, – ответила я, хотя знала: это не то, чего ей хотелось бы.
– Я хочу своих друзей, свою жизнь, – на слове «жизнь» она бросила монетки еще раз. Мы с ней не могли быть счастливы одновременно. Ее жажда жизни, веселья, опунции для меня была сигналом опасности. Я черпала счастье из ее ресурсов, мы как будто перетягивали канат. Когда длинный конец был у нее, мне ничего не оставалось, когда у меня – она сникала. Как будто душевных сил, богатства целого мира не хватало на нас обеих сразу.
– У тебя есть друзья, – сказала я.
Эти слова заставили ее всхлипнуть.
– У меня нет мужчины, мужа, парня, отношений. Ничего.
Воздух в комнате застыл.
– Но я люблю тебя, и я рядом.
– Я пытаюсь, но ничего не получается, – продолжила она, как будто не слышала. – Раньше у меня были такие красивые сильные руки, – теперь она плакала навзрыд, на губах показалась слюна, и она едва могла говорить. – И знаешь, что Фэй подарила мне на Рождество?
Она говорила о своей мачехе. Именно Джима и Фэй я звала дедушкой и бабушкой, потому что видела Вирджинию всего пару раз.
– Она подарила мне утюг, – сказала мама. – А знаешь, что она подарила Линде? – Линда была ее младшей сестрой, красоткой, той, кому достался набор красок. Теперь Линда управляла несколькими парикмахерскими сети «Суперкатс» и встречалась с физиком из НАСА, владельцем усов и джакузи.
– Ведерко для шампанского! – воскликнула она.
Я знала, что дело не в практической ценности подарков. Мы пользовались утюгом и гладильной доской, которая шла в комплекте, несколько лет. А Линда позже рассказала мне, что ведерко было не для шампанского, а для льда и она специально попросила его в подарок, как мама попросила утюг. Именно символическое значение подарка сделало его таким ужасным. Но все же мне хотелось, чтобы она сказала Фэй, что та ошиблась, попросила ее забрать подарок и подарить другой, который мама по правде хотела получить.
Она поднялась, вышла из комнаты, взяла со стола в гостиной ножницы для ткани, подошла к шкафу и стала яростно передвигать плечики, срывая с них рубашки и бросая в кучу.
– Не надо!
– Не указывай мне. Мне нечего носить. Нечего, – она схватила старую серую блузку и рванула с двух сторон; пуговицы расступились, обнажив изнанку.
– Этот вырез. Он просто ужасен. Ненавижу свою одежду, – она расплакалась, потом зарычала. Сделала надрез на краю футболки, потом схватилась за нее обеими руками и разорвала надвое, завывая от ярости.
Она поступала так с одеждой и раньше, когда злилась: обрезала воротники, укорачивала рукава и подолы, а потом никогда больше не надевала. Ей приходилось выбрасывать все это, и ее и без того скудный гардероб становился еще беднее.
Примерно в это время отец готовился с размахом отпраздновать свой тридцатый день рождения. Он пригласил и маму, поначалу она собиралась пойти, даже позвала с собой Дебби. Но чем ближе была дата торжества, тем сильнее становились ее сомнения. Она не могла позволить себе новое платье. И ей стыдно было появиться в обносках рядом с нарядно одетыми гостями, которые станут поздравлять его. Она отказалась в последнюю минуту, оставив ни с чем Дебби, вознамерившуюся найти на вечеринке мужа. Я ничего тогда не знала о вечеринке и замечала только, что мама все чаще предается меланхолии, постоянно занята мыслями о своем гардеробе и потерянной молодости.
Я знала, что ей в себе не нравится: лоб, бедра, зубы, морщинки над губой – и знала, что, по ее убеждению, из-за этих недостатков и старой одежды она никогда не получит то, чего хочет. На самом деле она была красавицей с высокими скулами, тонким носом. Она рассказала, что ее, Кэти и Линду в старших классах дразнили лобными сестрами, потому что у них был слишком высокий лоб, но мне он нравился – пустой и гладкий, как яичная скорлупа. Ее фигура походила на стан женщины с рисунка Родена, который я увидела годы спустя; та стояла лицом к зрителю, оглядываясь назад, и каждая деталь ее тела была женственной и удивительно пропорциональной: грудь, спина, ягодицы. Тонкая талия.