То были рейгановские годы, а Рейган унижал матерей-одиночек и матерей, живущих на дотации: он называл их королевами с протянутой рукой. Президент считал, что они выпрашивают у государства деньги, чтобы разъезжать на «Кадиллаках». Позже мама говорила, что Рейган был дураком, прощелыгой и вообще объявил кетчуп в школьных обедах овощем.
Примерно в это время нас навестила тетя Линда, младшая сестра мамы. Она работала в сетевой парикмахерской «Суперкатс» и копила на квартиру. У нас не было денег, и Линда сказала, что провела за рулем целый час, чтобы дать маме 20 долларов на еду и подгузники. Мама купила еду, подгузники, а еще букет ромашек и маленькую упаковку узорчатой бумаги для оригами. Деньги, когда они у нас были, сгорали быстро и ярко. Их никогда не бывало достаточно. Мама не умела откладывать, но любила красоту.
Линда вспоминала, как зашла в комнату и застала такую сцену: мама, сидя на матрасе, плакала в телефонную трубку и говорила: «Нам просто нужны деньги, Стив. Пожалуйста, пришли нам немного денег». Мне было всего три года – а это совсем немного, – но Линда помнит, как я выхватила у мамы телефон. «Ей просто нужны деньги. Понял?» – сказала я и повесила трубку.
– Сколько у него денег? – спросила я маму несколько лет спустя.
– Смотри, – мама показала на клочок бумаги размером с ластик. – Столько есть у нас. А теперь смотри сюда, – сказала она и показала на рулон белой крафтовой бумаги. – Это сколько у него.
Это было после того, как мы вернулись с озера Тахо, куда переехали на своем зеленом «Фольксвагене», чтобы поселиться у маминого бойфренда. Он когда-то был знаменитым альпинистом, но порванная связка и неудачная операция на безымянном пальце правой руки вынудили его оставить это занятие. Он основал компанию по производству походного снаряжения, и мама делала для него иллюстрации – рисовала гамаши и другую спортивную экипировку – и к тому же работала официанткой в кафе. Потом, когда они расстались, он стал успешным продавцом пылесосов и ударился в христианство, но в те годы о нем все еще иногда писали в журналах для альпинистов. Однажды в магазине мама показала на обложку такого журнала: на ней была фотография свисавшего со скалы человека.
– Это он, – сказала она. – Он был альпинистом мирового класса.
Крошечная точка на фоне гор – я едва могла хоть что-то различить. И не могла поверить, что это тот самый человек, который водил меня гулять по кедровому лесу в парке «Скайландия». Лесу, который заканчивался там, где начинался пляж.
– А это, – сказала она, открывая другой журнал, – твой отец.
Вот это было лицо, которое легко было разглядеть. Отец был красивым: с темными волосами, красными губами, приятной улыбкой. Альпинист был кем-то неопределенным и незначительным, а отец – важной фигурой. И хотя альпинист обо мне заботился, я жалела его за несостоятельность и в то же время испытывала угрызения совести из-за этой жалости – ведь это он был рядом.
Мы прожили у озера Тахо почти два года, когда мама решила оставить альпиниста и вернуться в область залива Сан-Франциско. Примерно в это же время, в январе 1983 года, когда мне было четыре, в журнале Time вышла статья об отце и компьютерах, «Машина года». В ней отец намекнул, что мама спала со многими мужчинами и врала. В этой статье он рассказывал обо мне и заявил, что «28 % мужского населения Соединенных Штатов могут оказаться моим отцом». Вероятно, он имел в виду, что результаты анализа ДНК были фальсифицированы.
Когда мама прочла статью, ее покинула способность нормально двигаться: руки и ноги не слушались, медленно поднимались и опускались, на лице было отсутствующее выражение. Она приготовила ужин почти в полной темноте, не считая тусклого света, проникавшего из-под шкафчика. Но через несколько дней к ней вернулось ее обычное чувство юмора, и она послала отцу фотографию: я сидела голой на стульчике в одних только шуточных очках Граучо Маркса с большим пластмассовым носом и черными усами.
«Мне кажется, это твой ребенок!» – написала она на обороте фотографии. Отец тогда носил усы, у него были очки и большой нос.
В ответ он выслал ей чек на 500 долларов, которые она употребила на то, чтобы снова переехать к заливу, где мы месяц снимали комнату в доме на Эви-авеню в Менло-Парке вместе с хиппи, который разводил пчел.
На следующий день после того, как мы вернулись с озера Тахо, отец решил показать нам свой новый дом. Я не видела отца несколько лет и не увижу еще несколько после того. Память об этом дне, необычайном доме, моем чудно́м отце – будто сюрреалистичный сюжет; мне часто казалось, что всего этого не могло быть на самом деле.